Белая волчица князя Меншикова - Оксана Духова

Под прикрытием дождя колючего в покои сестрины проникла Тьма. Из химеры Тьмы родилась человеческая фигура, высокая, темная, в мундирчике суконном времен Императора Первого, Петра.

Время замерло от ужаса, растянулось до неприличия. Сашенька видел, как человек Тьмы повернул к нему голову и блеснул черными провалами глаз, пронзительными и фальшивыми, залитыми огнем безумия и ненависти, ненависти неутишимой.

Тень, Тьма, человек-мрак повернулся к кровати крепко, невзирая ни на что, спавшей сестры.

Он пришел за ней.

Сашенька ополоумел от страха, переходившего уж границы разумного, испепеляющего любую мысль. Сей страх должен был обездвижеть его, однако…

Сестра Санька в опасности! У нее нет шансов на спасение! Даже если она проснется (а она, голубка, отчего-то все так же спит непробудно), у нее все равно не будет сего шанса. Ей просто не хватит времени вскочить и убежать. Человек Тьмы пришел убить Саньку, не его. Пока что не его.

– Нет! – прорычал юный князь. – Оставь ее в покое, проклятый!

И Александр бросился наперерез. Ощущение соприкосновения с раскаленным металлом. Боль взорвалась в теле белым шаром и погасила сознание человека. Осталась только чистая ледяная ярость волка, сомкнувшего стальные челюсти на ноге пришельца из мрака, осталось одно-единственное желание – сбить, свалить врага с ног и терзать, терзать его с воем жадным.

Кровь течет горлом, носом, глазами, заливает легкие, не дает, проклятая, глотнуть воздуха. Только не ослаблять хватки, не ослаблять…

Сашенька боролся отчаянно с черно-красной пеленой, навалившейся на его мысли. Санька. Юный князь мог думать только лишь о сестре. Он должен ее спасти. Любой ценой. Любой ценой.

Клыки рвали грубую плоть Тьмы, вгрызались в ставшие вдруг податливыми жилы.

Тень взвыла разъяренным зверем, пытаясь стряхнуть с себя белого волка (аль то князь юный был?), наносила удары вслепую, бесцельно, наугад. Сашеньке не хватало воздуха, но он упрямо сжимал зубы. Тьма кричала, голосила на разные голоса; о, звук ужасный, человеческому существу не присущий, в нем смешались невыносимая боль и безграничная ярость, пробиравшая дрожью до костей.

Александр Александрович откатился в угол от страшного удара в грудь, тут же вновь бросился к человеку-мраку, вгрызся тому в живот. Темная, душная кровь залила лицо юного князя.

Сестра вырвалась из оков сна, села напуганно на кровати.

– Что… что?

– Беги! – провыл Сашенька. – Беги же!

Почувствовав ослабевшую хватку белого волка, огромная тень метнулась прочь из покоев. Черта с два уйдешь, – азартно мелькнуло в Сашиной голове.

Коридор был пуст. Тень исчезла.

Но оставила следы: неровную дорожку темных, дымящихся зловонно капель, зигзагом бежавших вниз, по лестнице.

Юный князь (снова в обличье человеческом, и когда только вернулся, не упомнит!) бросился следом. Тишина настораживала – значит, Тьма оставалась в доме.

Подвал. Человек-мрак – там!

Рванув тяжелую дверь, Александр вошел в подвал, готовый к внезапному нападению врага. Странно. Подвал был пуст.

Сашенька нервно облизал губы. Безумие сущее, конечно, но он все равно обследует здесь каждый уголок. Да-да, каждый.

А это что за дверь в стене? Раньше ее здесь не было, Александр был готов всем святым поклясться. За дверью сей, конечно же, расположилось его царство, его лабиринт подземный. Территория тьмы. Если он войдет туда сейчас, ему – конец.

А человек-мрак только того и ждет. Убийственно оставаться на территории Тьмы. На мгновенье Сашенька прикрыл глаза. Пора возвращаться к сестре – сил продолжать борьбу у него все равно не было.

Открыв глаза, Александр Александрович не больно-то и удивился, увидев, что загадочная дверь исчезла.

12 июля 1727 г.

Она ушла, и меня не стало. Болезнь моя, говорят, до того усилилась, что добродеи мои близкие вздумали соборовать меня. Дескать, без чуда нельзя надеяться на исцеление. К кашлю чахоточному, что изгрыз уж ее земное тело, присоединилась лихорадка, и притом припадок так силен, что медики считают болезнь мою неизлечимой. Глупцы! Рано мне покамест уходить, не отдохнула Волчица моя Белая от меня еще.

В изголовье ложа моего громко тикают часы, отсчитывают секунды горячечного моего бреда. Когда не было часов в мире сем, дни принадлежали богам, а ноги – волкам вещим. Я возлюбил на земле ночи. Ночи с ней. Тишина и шум, сделавшийся в ночи иным, искусно-пронзительным. Она как страж жизни обитает ныне в мире уснувших. В ночи я всегда был ближе к ней, ибо дней мое время разрывали на части другие: Темный Царь, детушки, Дарьюшка, война, ненависть и интриги людские…

В ночи она отдавала мне свое время. Я учился ожидать от нее чего-то, ничего не ожидая. Возможно, счастья, принявшего формы сей женщины? Ибо любовь наша сродни полету к седьмым небесам, на которых теряешь вес свой тяжкий, бремя грехов земных, и знаешь, что не сможешь остаться в небеси навечно. Да разве можно объяснить любовь законами наук, мудрствованиями лукавыми? Тягость земная, могилина невзрытая, ты сделалась моим врагом. Материей, что втягивает в себя дорогое нам и изблевывает обратно только отчаяние беспросветное.

Она была невинна даже в самой грешной страсти. Свободна от всех законов человеческого бытия, что делают нас неподъемными и неповоротливыми. Свободна от страхов, что парализуют, от желаний, отравленных Мгновением. Она была вневременьем надежды самого бессмертного Времени. Я люблю ее так, что все позабыл о том, что сведал о любви.

Она могла часами смотреть на огонь в камине, забывая о мире вкруг себя. Что видела она в нем, радость моя белая?

У меня не осталось времени, эвон как часы-то тикают глухо. Остался только ритм воли к жизни.

Мы и с ней-то боролись долго-краткие двадцать пять лет, не желали поделиться друг с другом победой. Когда в любви я ловил ее широко распахнутые золотые глаза, в них читались лишь дикая, заповедная тишина древних лесов и боль, которой не понять мне. Никогда. Наша близость была пропастью неодолимой, в бездну которой тянуло упасть столь нещадно.

Меня хотели связать цепями женитьбы. Сиди, мол, пес, на цепи у домашнего очага. Тяжело понять несчастных женщин, а Дарья – из таковских. Несчастна, потому что горбата сызмала, несчастна потому, что требует любви небывалой. Где взять-то? Жена моя обитает в ослепшем мире, в коем отвела мне особое место. Покорного восторга ее самопожертвованием. Она и думает-то в ритме времен года. Ее лето подошло к концу, так и не начавшись, осень кажется ей хладно-угрожающей. Она всего боится, жена моя – возраста, меня, нищеты, несчастья, собственного горба, что вечно влачится за ее спиной. Сестры, горб которой столь же неотступен.

Жена моя никогда ничего не скажет прямо, она жадна до слов, мелкие они у нее какие-то выходят. Картечь, а не слова, которой она обстреливает меня с редутов своей боязливости.