Грех - Тадеуш Ружевич

Я услышал, что Мируся плачет. Она держала в своих маленьких ладошках руку Жоржа и покрывала ее торопливыми поцелуями. Вид у Жоржа был скучающий.

— Он попросит у тебя прощения… — услыхал я Мирусин голос, — честное слово, попросит… только не сердись, он сейчас извинится… он же не знает, сколько ты для меня сделал. — Она выпустила руку Жоржа и подошла ко мне. Я почувствовал резкий запах духов. — Папа, попроси у Жоржа прощения, у него доброе сердце… извинись, ну давай же.

Жорж достал из кармана ключи и тихонько ими позвякивал. Потом вышел в прихожую и через минуту вернулся в пальто и модной тирольской шляпе. Стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на нас, явно забавляясь.

— Папа, если ты сию же минуту не извинишься, никогда больше меня не увидишь.

Гарри схватил меня за руку:

— Мирабелька если что пообещает, свое слово сдержит, она уже один раз хотела выпрыгнуть из окошка, когда… впрочем, не важно… прощальное письмо написала и чуть не выбросилась! Собственно, это я спас ей жизнь и теперь от ее имени и от своего прошу вас, как отца: извинитесь. Это же не трудно! Жорж, подожди, он сейчас извинится! Поцелуйтесь, вы ведь почти родственники. Жорж хотел сегодня официально попросить руки вашей дочери… мне Мариоля сказала. Я понимаю, Жорж, ты взбешен, это ж надо — за все твои старания такая черная неблагодарность! Вы хоть понимаете, как трудно вывести девчонку в люди? сколько надо возиться?.. Родить ребенка — это раз плюнуть, а вот из глины вылепить человека — великий подвиг!

— Папа, если он сейчас уйдет… тебе этого никогда не понять…

— Да, да, — кричал Гарри, — вы не понимаете, что такое любовь! Вы в своем старомодном долгополом пальто, боюсь, понятия не имеете, что такое страсть, хотя по словам Мариоли… — Гарри потер руки, — вы еще хоть куда!

Я встал и сказал: — Извините.

— Иди ты знаешь куда со своими извинениями… — буркнул Жорж. — Ну ладно, Мирабелька, все в порядке, можешь остаться. Я пошел. Гарри, ты посиди здесь, а вечером приходи с Мирабелькой к Мариоле. Пока! — Мируся улыбнулась ему. Он ушел.

— Ну, видите, все обошлось, вечером встретимся у Мариоли, съедим рождественский ужин, поделимся облаткой. Мариоля споет «Христос родился…», потом вы благословите молодых, и чао! Того гляди, станете дедушкой! Мирабелька! Поблагодари отца, он тебе колготки привез и разные вкусности.

Мируся поблагодарила меня за то, что я попросил у Жоржа прощения. Обняла за шею и чмокнула в щеку. Я почувствовал тошнотворный запах духов, помады и алкоголя. Она сказала, что счастлива, поскольку Жорж для нее — все. Просила поцеловать тетю и поблагодарить за посылку. Грязное белье она присылать домой не будет — есть прачечная. Еще сказала, чтоб мы не волновались, она приедет к нам, как только позволит время. На Пасху или на Троицу… Потом они с Гарри упрашивали меня остаться, чтобы вечером вместе пойти к Мариоле. Я сидел, не говоря ни слова. Гарри включил проигрыватель. Мируся извинилась и ушла в ванную… Этот сутенер бьет и третирует мою деточку, мою дочку, Гарри сам мне сказал… Ну погодите, сейчас я выйду на улицу и начну кричать, рассказывать об этом всем подряд. Я посмотрел в окно и вспомнил слова Гарри: «Она уже хотела выпрыгнуть из окошка…».

Я побрел на вокзал. Снова повалил снег. Прохожие спешили по своим делам. В модных куртках, в старых демисезонных пальто, шубах, больших меховых шапках — шли и шли. К себе домой. До отхода поезда оставалось еще много времени. Я несколько часов просидел на вокзале. Начал читать про себя «Отче наш», но прервался на середине. Выпил у киоска большую кружку пива, вышел на перрон. И вдруг решился…

Выбежал на улицу и торопливо зашагал к дому, где жил Жорж.

Пойду туда, возьму ее за руку, и все. Уведу из этого притона на чистый воздух. Свежий воздух… вот что главное… Их мир только с виду таинственный и опасный. Ничтожества… и спектакль-то разыграли скверно… а я, старый дурак, лох, купился. Надо просто взять Мирусю за руку, увести оттуда, посадить в поезд, и делу конец. Иногда стоит отшлепать или отвесить оплеуху… да… что за чушь. Как можно любить шлюху?

Генрик рассмеялся и замедлил шаг.

Можно любить мать, дочь, можно любить природу, родину… как они говорят?.. «люблю, когда много денег, и чтоб была тачка». Они путают понятия, вот в чем беда… живут в искусственном мире, их мир состоит из глянцевых обложек, плакатов, дурацких песенок, люминесцентных ламп, скверных репродукций. Все поддельное — ресницы, волосы, меха, украшения, елки, снег… Не различают ни деревьев, ни птиц. Уверен, Гарри не отличит чижика от жаворонка, вот он, источник зла… они выросли на асфальте… Гарри этот, он хоть когда-нибудь видел в лесу дятла?.. Жорж обыкновенный сутенер, таких подонков надо сажать. Но и он, если б встал разок на рассвете… да, они не различают ни деревьев, ни птиц, для них пихта, сосна, ель — все едино, клен, граб, дуб… дерево, и точка. Скажите мне, пожалуйста, вы знаете, что такое дым отечества?.. ну, Гарри, скорее, вы же поэт, художник… вы даже сочиняете байки про наше поколение, нашу борьбу, нашу смерть, лепите все из синтетических материалов, да? Прошу вас, скажите, что для вас родина?

Генрик шел все медленнее и наконец остановился.

Нет, не шлюху надо любить, а человека, да, мои дорогие, это не пустые слова! Там сокровище твое, где твоя душа… нет, не так, где твоя душа, там сокровище твое… впрочем, не важно… вот, ты, Гарри, спрашиваешь: «За что мне любить того или иного человека, разве вы любите Жоржа или я — вас?» Да, ты прав. Нет тяжелее груза, чем любовь к человеку, это каторга, но любить надо, пусть тебя воротит, но ты люби… любить шлюху… мир не от водородной бомбы погибнет, а от того, что человек не желает видеть в шлюхе человека. Мируся, смывай краску и пойдем!

Генрик стоял у стены этого дома.

Долго стоял. У стены этого дома.

Отошел, только когда услышал детский голос: «Мама, смотри, дядя плачет».

Домой я вернулся утром. Вернее, не домой, а в свой городишко. Домой я не пошел. Сидел в углу зала ожидания. Идти никуда не хотелось. Я даже вздремнул. Минутку, не дольше. На улицах густая черная грязь. Много прохожих. Магазины, рестораны, кинотеатры были уже открыты, как в будни. В витринах стояли освещенные, припорошенные снегом елки. Люди целыми семьями шли в костел. Принаряженные, шли молиться. Одни только еще шли, другие возвращались. Я не был в костеле уже лет двадцать, если не двадцать пять. Посидел на скамейке возле трамвайной остановки, потом пересек пустой овощной рынок, похожий на свалку, присыпанную грязным снегом.

Костел был полон, и я встал недалеко от входа. Ксендз читал проповедь, и хотя его самого я не видел, хорошо слышал голос, усиленный висящим где-то около двери громкоговорителем. Голос торжественный и благоговейный, то неестественно громкий, то вкрадчивый — в точности как до войны. В подтверждение своих слов ксендз приводил многочисленные примеры… рассказывал разные истории — о каком-то Гаррисоне[19], о Тамерлане… в начале прошлого века английский парламент пообещал награду в двадцать тысяч фунтов тому, кто изобретет корабельный хронометр, указывающий сразу и местное время, и время по Гринвичу. Гаррисон этот был учеником плотника, где-то в глуши. Он сказал себе: «Хочу получить награду», бросил пилу и рубанок, перебрался в Лондон, стал часовщиком, работал сорок лет и своего добился… сразу же после этой истории ксендз начал рассказывать другую, о Тамерлане, монгольском полководце. Его войско потерпело несколько поражений кряду; собрался совет, стали судить-рядить: воевать дальше или прекратить? Внезапно Тамерлан замечает муравья, который ползет по стене шатра, не добравшись до верха, падает на землю, и так много раз, но всякий раз начинает свой тяжкий путь сначала. Тамерлан больше не колеблется… муравей этот — слишком наглядный пример… Потом ксендз говорил еще о горе Эверест, о святом Викентии и о Жанне д’Арк, которая твердила: «Я должна пойти к королю. Будь у меня сто отцов и сто матерей, я бы все равно пошла». Прихожане слушали проповедь внимательно, сосредоточенно, но я никак не мог связать все воедино. Может, отвык от проповедей за эти двадцать пять лет? Гаррисон. Ну да, Гарри не смастерит часов, он и четырех месяцев не продержится, а Гаррисон над своим хронометром трудился сорок лет… до меня опять донеслись слова ксендза о том, что какая-то Роза Феруччи, набожная молодая девушка, писала письма своему жениху, а потом за несколько дней до свадьбы умерла. Чего-то у этого проповедника концы с концами не сходятся, где именье, где вода, совсем как у Гарри в сценарии… видно, теперь все так… не разбери-пойми… Слушайте на здоровье, все равно ведь не отправитесь следом за Жанной д’Арк на Эверест, а пойдете домой обедать… и потом… а! я махнул рукой и вышел из храма. Громкоговоритель еще что-то кричал мне вслед, что — не знаю.