Красная валькирия - Михаил Кожемякин

- Вам не буду. - отрезал приговоренный, - Унтер-офицер, или как вас там. Подтяните своих людей и делайте, что должно. Я жду!!

Она не слышала приказаний, которые отдавал начальник команды. Только звук выстрелов и звон выбрасываемых из затворов дымящихся гильз.

- А хорошо умер, контра. Красиво. Я б так не смог, - срывающимся голосом попытался сострить молодой солдатик, а про себя облегченно подумал: "Кажись, не попал... Слава Богу!"

Лариса проснулась с ощущением тошнотворного страха, пропитавшего ее, как пот - скомканную простыню. Она была уверена - Гафиза действительно не стало. Она больше не верила в крылатых дев-Валькирий и в пиршество героев в небесной Валгалле. Он ушел в скользкий отвратительный ров, нагой среди десятков нагих безымянных тел, наспех засыпанный землей, в могиле без креста, без следа. Она разрыдалась горько и бепомощно, как последний раз плакала в детстве, и, наверное, еще раз с тех пор - после их встречи в Летнем саду, в мае 1918-го. Тогда она навсегда перестала быть для него близкой и ласковой Лери и стала Ларисой Михайловной. А теперь она просто осталась, а он просто ушел...

Она лежала на широкой, роскошной кровати и плакала долго, очень долго. Сладко шелестело шелковое покрывало, батистовые шторы на зарешеченном окне еле заметно вздрагивали от ветра. Раскольников был рядом, она чувствовала тепло его сильного, большого тела, он спал тяжело и беспробудно, словно мертвецки пьяный. Впрочем, кажется, вчера действительно был банкет у французского атташе... В этом глухом забытьи, которое трудно было назвать сном, Раскольников прижимал к себе жену тесно и надежно, как солдат - винтовку. Лариса попыталась высвободиться, но не смогла - руки Федора, обнимавшие ее талию, казались стальными. Она резко дернулась, и Раскольников тут же заполошно вскочил, непроизвольно шаря руками у пояса - цепко, по-волчьи осмотрелся вокруг, потом рухнул назад и успокоенно вытянулся на постели. "Ты что, Ларисонька? - поинтересовался он. - Снова плохие сны?".

Лариса внимательно посмотрела на него, как будто впервые видела это красивое лицо с правильными, но резкими чертами, эти напряженные губы, упрямый взгляд карих глаз, атлетическое, хоть и и заметно отяжелевшее в последние месяцы тело. Она вспомнила другое лицо, только что увиденное во сне, - не такое правильное, не такое красивое, но бесконечно любимое: косящие серые глаза, высокий лоб и ласковую, слегка ироничную улыбку. Раскольников ждал ответа, и она не могла промолчать.

- Мне снилось, что я руковожу расстрелом, - объяснила Лариса.

- Не так уж плохо... Чьим? - почти весело спросил Раскольников. Его самого в последнее время часто посещали подобные сновидения, и он не видел в них ничего страшного. Они привычно стояли лицом к стенке, без глаз, с круглыми, как мишени, затылками. Очевидно, рвущаяся в бурю революции душа скучала без реального дела. - И кого же мы на этот раз...?

- Гумилева, - ответила Лариса. - Гафиза.

"Опять он...", - подумал Раскольников. Ненависть навалилась стремительно, как за ударом пули приходит боль.

- И тебе было его жаль? - ледяным тоном поинтересовался Раскольников. За этим льдом бушевало пламя, стократ более жгучее, чем то, что охватывало еще не так давно, во времена Гражданки, уходившие в волжские волны остовы кораблей. Она молчала. Он грубо схватил ее за плечи - долго потом на нежной коже оставались сочные синие следы - повернул к себе и бешено заглянул в глаза.

- Спрашиваю: жаль?!

- Жаль... - призналась Лариса. Ей не было страшно. Она знала, что будет дальше: воплями, унижением, быть может, побоями он будет выбивать из нее нужные ему слова, словно ретивый чекист на допросе. И снова не добьется ничего. Однажды она отреклась от живого Гафиза. Но разве в ее силах было отречься от мертвого?!

Раскольников вдруг обмяк, отпустил жену и обречено уронил голову на слегка дрожавшие - то ли от бессилия, то ли с похмелья - широкие ладони. Некоторое время они сидели молча. Потом он беспомощным жестом потянулся за папиросами, лежавшими на столике около постели. Долго ломал спички, наконец закурил, еще несколько минут курил молча. Она смотрела на него, как будто не узнавала: этот человек был чужаком, который по воле случая забрел в ее жизнь и остался в ней надолго. Он встал, с отупляющей пустотой натянул шелковый, расшитый драконами халат, небрежно валявшийся с вечера на полу. Встряхнул графин - он был пуст. Потом вдруг с ревом расшиб его об стену и, не замечая крови, закапавшей с рассеченной осколками ладони, бросился к Ларисе.

- Ты, ты должна была забыть о нем, понимаешь?!! Сколько лет я бьюсь, как это поганое стекло, вышибая из тебя проклятую память!! - заорал он, пятная багровыми каплями ее шелковую сорочку и покрывало. - Ты что, не забыла: он предал тебя, изменил тебе с этой дурой Энгельгардт! А я - нет! Я дал тебе все, я сделал тебя! Ты стала женой военмора, жировала по Адмиралтейским апартаментам, жрала с золота и серебра икру, когда дети пролетариев дохли от голода, как крысы! Ты не помнишь, как ходила со мной на царской яхте, кичилась перед братвой драгоценностями императрицы?! Тогда я был хорош! А сейчас не ко двору пришелся! А он?! Что дал тебе он? Он бросил тебя, как огрызок, и женился на этой своей Энгельгардтихе!

Лицо Ларисы оставалось мраморно-бесстрастным. Да, Федор был прав. Самой себе она могла рассказать о Гафизе куда больше - и об Арбениной, и об Одоевцевой, и о Тумповской... Она была уверена, что даже это не полный список романов Гафиза. Но какой все это имело смысл рядом с одной украденной у жестокой судьбы встречей, с другими встречами, которые были властно перечеркнуты "проклятыми вопросами" классовой борьбы и революции, разлучившими их. И еще - ее гордыней и его неспособностью эту гордыню принять и понять: он искал в ней нежности и простоты, а не горделивой страсти Брунгильды. Гафиз хотел видеть в ней только Лаик, но другая, жестокая, половина ее души носила имя Леры - резкое и властное имя, подобное рычанию разбушевавшихся волн или боевому кличу. Гафиз не мог смириться с существованием Леры, а она не могла отречься от своей второй, по-скандинавски суровой ипостаси.

И вот, в эту минуту, рядом с Раскольниковым, она снова стала воительницей Брунгильдой, умевшей бестрепетно смотреть в лицо опасности. "Валькирия" стряхнула со своих плеч залитые кровью - на этот раз своей, а не чужой - руки мужа, ответила, как строевой шаг чеканя слова:

- Тебе этого не понять, Федор. Ты никогда не поймешь, что значит для меня он. А сделал ты меня товарищем Рейснер - не более.

- Но он теперь - мертвец! Его списали в расход! - не выдержал Раскольников, автоматически сжимая перед самым лицом Ларисы пальцы, словно нажимал на спусковой крючок. Новость, которую он скрывал от жены уже несколько дней, томимый непонятным страхом перед той минутой, когда она неизбежно все узнает, теперь вырвалась сама, словно пуля из ствола маузера. Впрочем, ему было уже все равно...

- Смерть Гафиза ничего не изменит в моей любви к нему... - тихо и обреченно сказала Лариса. - Для меня он будет живым... Всегда. Тебе этого не понять.