Песнь серафимов - Энн Райс

И в тот миг Годуин понял всю свою глупость. Да, он живет только гневом и ненавистью. Изумленный тем, что незнакомец разговаривает с ним обо всем этом, он спросил:

— Что я могу сделать?

— Препоручи себя Господу, — ответил странный юноша. — Отдай Ему свое сердце, свою душу, свою жизнь. Перехитри всех остальных: себялюбивых приятелей, которые любят твое золото больше тебя, недоброго отца, который отправил тебя сюда, чтобы ты стал порочным и несчастным. Перехитри мир, который обращает тебя в посредственность, хотя ты мог избежать этого. Ты будешь хорошим священником, хорошим епископом. Но прежде откажись от своего богатства. Отдай все, до последнего золотого колечка, и стань самым смиренным нищенствующим монахом.

Годуин был потрясен.

— Если станешь им, тебе будет гораздо проще стать хорошим, — продолжал незнакомец. — Стремись к святости. Есть ли более высокая участь? Но выбор за тобой. Только ты сам можешь отринуть возможность выбора и вечно длить свои бесчинства, свои несчастия. Ты будешь выползать из постели любовницы, чтобы написать чистой и святой Флурии, потому что эти письма — единственное хорошее, что есть в твоей жизни.

А затем молодой человек ушел так же тихо, как появился. Растворился в полутьме маленькой церкви.

Только что он был, и вот его уже нет.

Годуин остался один в холодном каменном углу церкви, глядя на горящие поодаль свечи.

Он написал мне, что в тот миг свет свечей показался ему тусклым светом восходящего солнца, драгоценным вечным чудом, явленным Господом. Глядя на этот свет, Годуин осознал величие Творца, создавшего его самого и мир вокруг него.

«Я изо всех сил буду стремиться к святости, — говорил он себе снова и снова. — Господь, я вручаю Тебе свою жизнь. Я отдаю Тебе все, что я есть, все, чем я могу стать, все, что я могу сделать. Я отбрасываю от себя все орудия греха».

Вот так он написал. Как вы понимаете, я прочитала письмо много раз и запомнила наизусть.

Дальше в письме говорилось, что в тот же день он отправился к братьям-доминиканцам и попросил позволения вступить в орден.

Они приняли его с распростертыми объятиями.

Доминиканцам очень нравилось, что Годуин хорошо образован и знает древнееврейский язык, а еще больше они обрадовались его состоянию в виде украшений и дорогих тканей — он попросил продать все, а вырученные деньги раздать бедным.

На манер Франциска, он отказался от роскошной одежды, отдал братьям золотую трость и прекрасные туфли, расшитые золотом. А взамен получил от них заплатанную, старую черную рясу.

Он даже сказал, что готов позабыть все, чему обучен, и посвятить жизнь молитве, если таково будет их желание. Он будет ухаживать за прокаженными. Он будет утешать умирающих. Он будет делать все, что велит ему настоятель.

Настоятель в ответ засмеялся.

— Годуин, — сказал он, — проповедник должен быть образованным, чтобы молиться правильно, за богатых и за бедных. А мы прежде всего орден проповедников. Твое образование — настоящее сокровище для нас. Слишком многие хотят изучать теологию, не зная никаких наук, а ты изучил их, и мы можем направить тебя в университет в Париже, к нашему великому наставнику Альберту, который там преподает. Мы будем счастливы знать, что ты вместе с парижскими богословами штудируешь труды Аристотеля и сочинения наших собратьев, дабы отточить свой дар красноречия в высоком духовном свете.

Это еще не все, что рассказал мне Годуин.

Дальше он написал о том, что устроил себе тяжелейшее испытание, какого еще не было в его жизни.

«Ты прекрасно понимаешь, моя возлюбленная Флурия, — писал он, — что для отца мое решение примкнуть к нищенствующему ордену стало самым жестоким воздаянием. Он сразу же написал нашим родственникам и попросил, чтобы они окружили меня женщинами и удержали, пока я не очнусь и не отброшу эту дикую фантазию, желание стать нищим бродячим проповедником, одетым в лохмотья. Но не сомневайся, моя благословенная, ничего подобного просто не могло случиться. Я уже на пути в Париж. Отец от меня отрекся. Я без гроша, и я мог бы приехать и жениться на тебе. Но я принял обет священной бедности, если говорить словами Франциска, которого мы почитаем так же, как и нашего основателя Доминика. Отныне я буду служить только Господу и королю, как того требует наш настоятель».

Он продолжал: «У меня было только две просьбы к моим наставникам. Во-первых, я попросил позволения сохранить прежнее имя Годуин, точнее, принять его в качестве нового имени, потому что Господь называет нас новым именем, когда мы вступаем в новую жизнь. И второе — чтобы мне и дальше позволили писать тебе. Чтобы получить последнюю милость, мне пришлось открыться братьям. Я показал моим наставникам несколько твоих писем, и они не меньше, чем я сам, были очарованы твоей одухотворенностью и любовью. На обе просьбы мне ответили согласием. Теперь я твой брат Годуин, моя благословенная сестра, я люблю тебя как одно из нежнейших и благороднейших созданий Господа, и мои чувства чисты».

Не скрою, это письмо потрясло меня. Вскоре я узнала, что другие люди тоже были изумлены. К счастью, писал он мне, его родственники сочли его совершенно безнадежным, блаженным или идиотом. Поскольку ни в том ни в другом для них не было проку, они сообщили отцу, что никакие проклятия не заставят Годуина отказаться от жизни среди братьев-миноритов, к которым он примкнул.

От него ко мне шел тот же поток писем, что и прежде. Это была хроника его духовной жизни. В своей новообретенной вере он еще сильнее, чем раньше, стал походить на представителей моего народа. Тот молодой человек, любитель чувственных наслаждений, когда-то пленивший меня, сделался серьезным богословом, таким же, как мой отец. Нечто огромное и неописуемое словами соединяло в моих глазах этих мужчин.

Годуин писал и о своих усердных занятиях, и о молитвенной жизни, и о том, что он подробно изучает житие святого Доминика, основателя братства, и о том, как он чудесным образом испытал на себе любовь Господа. Теперь в его письмах не было ни тени осуждения. Когда он приехал в Рим, у него находились лишь недобрые слова в адрес себя самого и тех, кто его окружал. Теперь же Годуин, по-прежнему остававшийся моим Годуином, писал о том, что повсюду, куда ни взглянет, он видит чудеса.

И вот я спрашиваю вас: могла ли я рассказать этому Годуину, этому удивительному святому человеку, в какого превратился мой прежний возлюбленный, что у него в Англии растут две дочери и обе они воспитываются в идеалах иудейской веры?

Я уже говорила вам, что мой отец не запрещал нам переписываться. Сначала он думал, что это продлится недолго. Но поскольку письма приходили и приходили, я зачитывала их отцу, и не без причин.

Мой отец — ученый-богослов, как я уже говорила. Он не только изучал комментарии к Талмуду, сделанные великим Раши, но и много переводил на французский, чтобы помочь студентам, которые хотели знать содержание, однако не владели древнееврейским языком Талмуда. Поскольку отец ослеп, большую часть переводов под его диктовку писала я. Еще он хотел перевести на латынь, если не на французский, сочинения великого еврейского ученого Маймонида.