Дом паука - Пол Боулз

— Вы сильно заблуждаетесь, — ответил Стенхэм, стараясь, чтобы его голос звучал непринужденно. Однако внутренне он обеспокоился. В словах Мосса была какая-то доля правды, но дело обстояло не так просто — истина лежала где-то посередине. Скорей всего причина таилась в чувстве самосохранения. Он не мог почувствовать себя вполне раскованно в компании гурманов и гедонистов, эта порода людей была ему враждебна.

— Почему вы никогда не пьете? — мягко спросил у него Кензи.

— Потому что от вина мне плохо. Неужели вам недостаточно такого объяснения?

— Не верю, — отрезал Мосс.

Стенхэм досадовал на себя, он чувствовал, что сам виноват в том, что разговор превратился в подобие допроса. Ему казалось, что, отвечая на такой вопрос, следовало быть более воинственным и не пытаться придерживаться строгой логики, чтобы не показывать свои слабости мадам Вейрон. Словно он продемонстрировал друзьям свои бицепсы, и ему посоветовали почаще делать гимнастику. Уже много лет ему задавали один и тот же вопрос, он же считал это сугубо личным делом, которое не должно интересовать никого кроме него самого. «Так вы не пьете? Даже вина? Но почему?»

— Хватит меня постоянно поддевать, — сказал он, несколько повышая голос. — У нас в Америке это называется «удар ниже пояса». Понимаете?

Теперь он в упор глядел на Мосса.

— Вполне! А позвольте спросить: что вы называете ударом выше пояса?

— Примеров можно найти сколько угодно, — невозмутимо ответил Стенхэм.

Судя по всему, тон его задел Мосса, и он не отставал:

— Каких же?..

— Вам бросили перчатку, мистер Стенхэм, — сказала мадам Вейрон.

Стенхэм резко отодвинул свою тарелку; собственно, он уже успел все доесть, но этот драматический жест нужен был ему как сопровождение к тому, что он собирался сказать. Внезапный порыв южного ветра пронесся над садом, неся с собой влажный запах речной долины. Затрепыхавшись на ветру, край скатерти накрыл стоявшую на столе посуду. Кензи приподнял его и водворил на место.

— Ну, например, надо пореже совать нос в чужую жизнь. В конце концов, мысли человека принадлежат только ему самому. Пока еще не изобрели способа делать ум прозрачным.

— Но мы говорим вовсе не о мыслях, — раздраженно произнес Мосс. — Мой дорогой Джон, вы куда больше англичанин, чем сами англичане. Вас совершенно невозможно понять. Вы вобрали в себя все английские пороки и, насколько могу судить, очень немногие добродетели, которые обычно ожидаешь встретить в американце. Иногда мне кажется, что вы притворяетесь. Просто не верится, что вы действительно американец.

Стенхэм взглянул на мадам Вейрон.

— Может, хоть вы за меня поручитесь?

— Само собой, — улыбнулась она, — но держу пари, что вы из Новой Англии.

— Что вы хотите сказать этим «но»? Конечно, я из Новой Англии. Я — американец, и к тому же из Новой Англии. Помнится, в одном затерянном в джунглях городишке в Никарагуа я как-то встретил француза. Он был там хозяином единственной гостиницы. «Вы француз, мсье?» — спросил я его. И он ответил: «Monsieur, Je suis même Gascon»[87]. Я даже гасконец и хочу, чтобы мои финансовые дела оставались моим личным делом. Равно как и мои политические и религиозные убеждения. Все это — удары выше пояса. Но только если это остается моим личным делом.

— Мир движется совсем в ином направлении, — сухо ответил Мосс. Он очистил апельсин и, поделив на дольки, принялся поедать. — Вам следует быть более гибким и приготовиться к переменам. Вы противоречите здравому смыслу, — добавил он без особой убежденности, словно не уверенный, имеет ли это отношение к разговору.

— Я понимаю» что имеет в виду мистер Стенхэм, — неожиданно улыбнувшись, заявила мадам Вейрон. — Простите, я отлучусь на минутку. Мне нужно подняться к себе в комнату. Я сейчас же вернусь. Не хочу ничего пропустить.

Все встали, держа салфетки в руках.

— Все уже кончилось, — многозначительно произнес Стенхэм. — Вы в любом случае ничего не пропустите.

Мосс важно кивнул.

— Не люблю видеть людей, настолько неподготовленных к будущему. Разница между нами, друг мой, в том, что я верю в будущее. — (В будущее и еще в пару-другую миллионов прибыли, подумал Стенхэм.) — Будущее может нагрянуть со дня на день, и вы окажетесь к нему не готовы.

К столу вернулась мадам Вейрон, на ней была белая полотняная шляпка.

— Побаиваюсь этого солнца, — объяснила она. — Оно ужасно коварное, у меня уже есть опыт по этой части.

— Обгореть на солнце — скверная штука, — согласился Мосс.

— Нет, за кожу я не боюсь и могу загорать сколько угодно. Но солнечный удар со мной может произойти запросто. Было еще ничего, когда рядом находился Жорж, мой муж, но, когда я оставила его и начала шляться по свету одна, это было уже не смешно. Так странно лежать одной с температурой и в бреду и знать, что за тысячу миль кругом нет ни единой души, которой не все равно, жива ты или нет. А я действительно чуть не умерла в прошлом году на Кипре. Доктор, которого я вызвала, заставлял меня глотать аспирин горстями, а когда увидел, что он не помогает, отправился посоветоваться с одной старухой — как потом выяснилось, местной знахаркой.

— Ну, во всяком случае, вам удалось выкарабкаться, — сказал Стенхэм.

— Да вроде бы, — улыбнулась мадам Вейрон. — По крайней мере, свое снадобье старуха варила в лачуге где-то на краю города. Так что мне ни разу не пришлось ее увидеть.

— Бесподобно! — воскликнул Кензи и рассмеялся, как показалось Стенхэму, несколько неестественно.

— Не хотите ли посмотреть чайный домик изнутри? — обратился он через минуту к мадам Вейрон. — Весьма любопытно. А вы, тем временем, не закажете ли кофе, Аллан?

И оба двинулись к чайному домику, причем мадам Вейрон останавливалась на каждом шагу, чтобы разглядеть какой-нибудь цветок или ветку дерева.

Стенхэм раскинул свой шезлонг и устроился в нем почти лежа, глядя в синее полуденное небо.

— Бастела — блюдо, которое мой желудок переварить не в силах, — произнес он сокрушенно. Дрема — неизбежное следствие столь ранней трапезы — давала о себе знать. При этом Стенхэм не то чтобы чувствовал сонливость — скорее, крайнее нежелание куда-либо двигаться или о чем-либо думать. Перед его мысленным взором появлялись отдаленные уголки города: каменные арки мостов над пенящейся рекой, цапли, бродящие по мелководью среди камышей и тростников, крохотные поселки, недавно выстроенные бедняками на дне старых каменоломен, — стоя наверху и глядя прямо вниз, можно было разглядеть хибарки, теснящиеся наподобие городских кварталов; их обитатели не были так уж бедны: на террасах проветривались оранжевые и фуксиново-красные ковры, женщины сидели во внутренних двориках, прячась в заводях тени от ядовитых лучей солнца, и били в глиняные барабаны. Он видел входы в просторные пещеры бывших каменоломен, скрытые разросшимися дикими фиговыми деревьями; в гулких подземных покоях, соединенных длинными коридорами, царила прохлада, зеленоватый свет проникал в глубокие шахты, пробиваясь сквозь густую листву. Вековое безмолвие застоялось в них: никто не осмеливался проникнуть в эти лабиринты — разве что какой-нибудь скрывающийся от закона изгой, которого не пугали джинны, населявшие подобные места. Стенхэм любил эти странные безлюдные уголки за городскими стенами, куда сами фесцы единодушно не советовали ему заглядывать. Впрочем, он воспринимал их красоту лишь, когда думал, как они далеко, как нарушают ощущение скученности, царящее в медине. Именно знание, что где-то там внизу лежит многолюдный город, замкнутый со всех сторон высокими стенами, и делало прогулки по холмам и вдоль скалистых хребтов столь упоительными. И пусть они будут там, думал он, а я здесь — ничем не скованный, свободный.