Добрый ангел смерти - Андрей Курков

Казах, глотнув из пиалки чаю, вдруг словно вспомнил о чем-то и снова поднялся на ноги. Снова сходил к верблюду. Возвратившись, протянул Петру красиво упакованный китайский шелковый галстук.

— Вазьми, на память! — сказал он, улыбаясь. Удивленный его щедростью, я вдруг обратил внимание на полковника, который также пристально следил за казахом. В глазах полковника прочитывалась тревога.

— Мурат, — сказал он негромко. — Тебе опасно здесь долго оставаться…

Мурат посмотрел на полковника, улыбнулся и, вскочив на ноги, снова пошел к верблюду. Возвратился с коробкой патронов.

— Вазьми! Я вижу — ты хароший человек! Полковник достал из кармана бумажник, протянул Мурату десять долларов.

— Ты что, я тебя обидел? — испуганно спросил казах.

— Это плохое место для тебя, — сказал Тараненко. — Пойми! Ты сейчас весь товар нам подаришь, а чем детей и жену кормить будешь? А?

Казах задумался. Лицо его постепенно бледнело. Он словно что-то начал понимать.

— Спасибо, — сказал он дрожащим голосом. — Все равно вазьми, — он протягивал коробку патронов полковнику. — Бальшое спасибо! Я… вижу, что-то не так… Гаварили мне — не хади сюда, тут место проклятое… без всего можно остаться… Спасибо!

Полковник заставил казаха взять десять долларов и только после этого принял из его рук картонную коробочку с патронами.

— Ты лучше иди отсюда, — повторил Витольд Юхимович. — Постой минутку! — Он достал еще купюру. — Продай два «Сникерса».

— Пачему «прадай»? — обиженно спросил казах. На его лице произошла смена выражений, он словно страдал от физической боли, губы его напряглись, растянулись, он снова их свел вместе.

— Продай! — повторил полковник. Мурат послушно кивнул и принес два «Сникерса». Взял у полковника купюру.

— Сдачи не надо, — сказал Витольд Юхимович. — А «Сникерсы» Гале отдай!

Минут через пять, кивнув вместо слов прощанья, Мурат убежал от нашего костра, таща за поводок упрямившегося и не желавшего двигаться быстро верблюда.

Мы провожали его взглядом, пока они оба не исчезли за песочным гребнем.

— Вот, — вздохнул полковник. — Это то, что изучал майор Науменко.

Материальное проявление национального духа. Украинского национального духа…

Слабый казах…

— Алэ ж звидкы воно тут? — неожиданно спросил Петр.

— Звидкы? — повторил полковник. — Откуда?.. Это, в общем-то, понятно. Хотя еще и не доказано. Проба песка в этом месте показывает большое содержание кристаллизированной спермы. Оплодотворенный песок; так сказать. Двадцать пять лет солдатской службы в царской армии… без женщин, без радостей… это не просто… Масса нерастраченной человеческой энергии, ушедшей в этот песок… Вы понимаете? — Полковник обвел нас вопросительным взглядом.

— Алэ ж тут булы солдаты нэ тилькы з Украйины?

— Тут были всякие, но национальный дух побеждает не массой, а интенсивностью, как радиация. Я думаю, что Тарас Григорьевич передал этому месту свою духовную силу. Если говорить о ней отдельно от человека, которому она принадлежит, она и называется национальным духом. Она и есть как бы корица воздуха. То, чем хочется дышать…

— А что все-таки случилось с майором Науменко? — спросил я.

— Боюсь, что мумия — это все, что осталось от майора. Оставив записку жене, он отправился сюда. Отправился тайно, чтобы проверить свои выводы. Но уже тогда место это тщательно охранялось, тем более что майор был не первым, кто хотел раскрыть эту тайну. Он добрался сюда не обычным путем, где его могли бы выследить, а через Астрахань. Но здесь его уже ждали. Боюсь, что после пыток его просто убили…

— А откуда вы знаете про пытки?

— Его отрезанный член мне о многом говорит, — полковник вздохнул. — У майора Науменко за год до этого умер от дифтерии ребенок. Он очень переживал.

Говорил, что жизнь без детей не имеет смысла. Они с женой мечтали завести еше одного ребенка. Видно, тем, кто его здесь подстерег, было известно, чем можно его шантажировать…

— Послухайтэ, шановный, — Петр посмотрел прямо в глаза полковнику. — Алэ ж чому тоди люды не пэрэходять тут на украйинську мову? Национальный дух — цэ ж опечатку национальна мова!

— Нет, — ответил полковник. — Национальный дух выше национального языка.

Он изменяет отношение человека к окружающему, ко всему вокруг и к себе самому.

Дух воздействует на человека любой национальности, пробуждая в нем только хорошее. А язык — это лишь внешний признак национальности. На нем одинаково хорошо может говорить и президент, и маньяк-убийца. Если язык перевести в самое важное качество национального духа, он станет инструментом сегрегации, современной инквизиции. Получится, что насильник, говорящий по-украински, окажется лучше и добрее насильника, говорящего по-русски. Понимаешь?

Петр слушал внимательно. Едва заметно он кивнул на «понимаешь?» полковника.

— Национальный дух учит любить представителей всех наций, а не только своей, — добавил Витольд Юхимович и выжидательно уставился на Петра, сидевшего неподвижно и задумчиво.

— Цэ мэни щэ трэба зрозумиты, — негромко произнес Петр, потер пальцами правый висок и стал набивать свою трубку табаком.

— У тебя еще будет время все это понять, — по-отечески свысока проговорил полковник Тараненко и перевел взгляд на меня. — Нам всем еще предстоит многое понять…

— А что будем делать с майором Науменко? — спросил я.

— Все, что в наших силах… Надо похоронить с почестями…

Звук рвущейся бумаги отвлек меня от мыслей о майоре Науменко. Краем глаза я увидел, как Галя разорвала упаковку на одном «Сникерсе», потом разделила его пополам и половинку протянула Гуле.

Вечер наступил незаметно. К месту раскопок мы не возвращались, да и вообще после обеда не разговаривали, словно всякий смысл нашего общего дела пропал.

Каждый был сам по себе. Петр время от времени подкармливал костер скудным пустынным хворостом, хотя тренога стояла с голым крючком — пустой котелок лежал рядом на песке. Сперва я хотел сделать Петру замечание, ведь пустыня уже научила меня экономить все — и воду, и хворост. Но глаза Петра были настолько задумчивы и грустны, что я не решился его беспокоить. Надо мной тоже висело пасмурное облако чувств и мыслей — и рассказ полковника о трагической судьбе майора Науменко, и мое будущее, еще глубже отошедшее в туман — все рождало тревогу. Я вдруг почувствовал зависть ко всем тоскливо и однообразно живущим людям: однообразие их жизни, состоящей из рабочей пятидневки, родительских собраний и раз в неделю сваренного борща, являлось как бы гарантией стабильного и такого же однообразного будущего и спокойной смерти. Но чу! Зачем оно мне, это однообразие! Я прекратил нытье. Я никогда не стремился к спокойствию и всякий раз бывал вознагражден за его отсутствие. Спокойствие порождает лишь тишину и одиночество.