Девять девяностых - Анна Матвеева

Одноклассник, дымящийся от тестостерона, который, впрочем, в широких массах тогда еще идентифицирован не был, увидел у Ады книжку. Автор Хулио Кортасар.

— Галина Пална! А чё Морозова читает матерные книги!

Галина Павловна по кличке Галка-Палка — это у нее на физике однажды выпал зуб изо рта, когда она вопила на весь класс. Первопричину ора не вспомнить, а вот зуб всё так и летит через память у каждого. Сейчас нахмурилась, предвкушая:

— Дай книжку, Морозова.

Олень с мелком у доски смотрит испуганно, правда что Бемби.

Галка-Палка схватила Кортасара, листает возмущенными пальцами.

— Заберешь у директора, с родителями. Как тебе только не стыдно? На обложке такое слово, а ты читаешь!

— Это имя писателя, Галина Пална!

Чеканкой:

— У писателя не может быть такого имени!

Директор школы маленький и лысый, смотреть на него неприятно. Почему-то Ада представляла себе, как он лезет в форточку — и не застревает.

— Родители придут?

— Мама в Китае. А папа очень занят.

— Ясно. И что натворила гражданочка Морозова?

Он всех учениц зовет гражданочками. Тревожная привычка.

Петровна торжественно кладет Кортасара на стол — как торт. Шепчет в ухо директору. У нее сильный запах изо рта — в классе доносится до первых парт. А тут — прямой наводкой. Директор морщится.

— Галина Павловна, тут написано, что это известный латиноамериканский автор. И чем вам не нравится его имя?

Галка-Палка краснеет: по лицу, как по рассветному небу, проносятся алые облака.

— Больше не читай на уроках, Анна, поняла меня?

«С чего я взяла, что он неприятный? Директор как директор. Еще бы имя мое запомнил, но я, наверное, слишком много хочу».

Галка-Палка возвращает оправданного Кортасара и дневник — исписанная красными чернилами страница выглядит так, будто ее залили кровью.

Верная Олень ждет на лавочке, у гардероба.

До выпускного — полгода. Они в тюрьме, а потом темницы рухнут, и — свобода! Весь мир на блюдце с голубой каймой.

Родной город Свердловск Ада тоже не любит. Она здесь ненадолго. Вот увидите.

Улица Генеральская, темно.

Ада подняла руку, будто подзывала официанта. Или передразнивала памятник.

Машины проносятся мимо, никому в этом городе не нужны деньги. Ада мерзла, широкое пальто-свингер — красивое, но продувное. Мама невзлюбила его вполне заслуженно. Отказывалась покупать, но куда бы делась. Мамы не было дома целый учебный год. После Китая им пришлось привыкать друг к другу заново.

— Как ты плохо одета! — первое, что сказала мама, когда увидела Аду на перроне. Сама-то в вареных джинсах, в синих мокасинчиках — Ада сразу решила: выпросит. И джинсы, и мокасинчики — как маленькая разбойница у Герды.

Улица Восточная, мост. По мосту несется поезд, нужно загадать желание. Всегда готова!

Свингер на ветру, как алый парус.

Желание единственное — с детства.

Париж!

Сейчас каждый может.

По возвращении показываешь фотографии — но даже самые вежливые смотрят их с лицом «чегоятутневидел». Прилетел, как к себе домой, — и вперед, по улицам и набережным. Это всего лишь Париж, не Чили. Пять часов в самолете, потом — RER. Странный запах в вагоне — скорее что неприятный. Эйфелева башня — растопыренные ноги, каждая опирается на свою часть света. Гид утрамбовывает знания по головам — как соленья в банки. Раньше башню называли пустым подсвечником, ободранным зонтом и чудовищем. Цитаты легко проскальзывают в память — как честная водка в желудок. Наполеон лежит в шести гробах, и два из них — свинцовые. «Честный и вдумчивый; поведения самого правильного; всегда отличался в математике; обладает прекрасным знанием истории и географии; недостаточно общителен; станет отличным моряком».

Пройдем по Лувру хитрым маршрутом — чтобы не встретить на пути Нику, Джоконду и Венеру Безрукую. Это гид так шутит — и про маршрут, и про Безрукую. Туристы вываливаются из дворца в сад Тюильри — как леденцы из пакета. В саду голые статуи — а день холодный, даже смотреть на них зябко. Торчат из кустов, как ограбленные — белые-дебелые, ни дать ни взять Мария Витальевна из шестого подъезда, но, конечно, без платья.

Обратите внимание — прямо по курсу памятник Жанне д’Арк, на этом месте она держала оборону Парижа. Сейчас держит знамя, а ноги-то, гляньте, тянет, как цирковая. Этот памятник похож на шахматную фигуру — конь, а может, и пешка, дошагавшая до финиша. Гид всё так же швыряет цитаты, но из десятка лишь одна прилетает по адресу. Что-то про величественный свет на Вандомской площади в час, когда пала колонна. И в этот самый момент, когда все устали и даже Париж не нужен — а только бы рухнуть на кровать в отеле (как Вандомской колонне), — в этот самый момент шумный мальчик, какие есть в каждой группе, взялся руками за столбик — и повалил его. Упал столбик на Вандомской площади! Не та большая зеленая колонна, которую свалили в позапрошлом веке под руководством художника Курбе. Один из многих парижских столбиков — защитник пешеходов, борец с парковкой, рядовой состав. Мальчик не знает, куда бежать, гид роняет цитату — и она закатывается куда-то, как мелкая монета, а какой-то подвыпивший месье аплодирует, и мама мальчика думает, что всё, наверное, опять обойдется. Всего через неделю в Москве будет рассказывать: наш Петя даже в Париже отличился, ну что, взял и сломал колонну на Вандомке. Да не ту! А на другой день, добавляет мама, перекрикивая общий смех, — столбик уже опять был на месте. На боевом посту!

Париж… Сейчас каждый может. Но не тогда, в девяностых.

На улице Бажова остановились два парня на мопедах. Мопеды без номеров, сами — без тормозов. Олень ни за что бы не поехала — она девица осторожная. Ада села позади одного парня, обняла, чтобы не упасть, и через десять минут — дома. Деньги парень без номера не взял, поэтому Ада поцеловала его в щеку, и он, в целом довольный, уехал. Перебудив полдвора.

Дома легче верить, что Париж существует.

Ада боялась разбудить маму с папой. Шла к себе на цыпочках, заметила, что так и не сняла пальто, и от ее тихого «ччерта» проснулся папа. Сейчас он выйдет в «гостиную» — псевдоним проходной комнаты — и будет хмуро принюхиваться. Это даже мило, ведь нюха у родителей никакого — Ада с Оленью выпивают бутылку вина каждый вечер. Хоть раз бы заметили.

Дверь открывается, Ада стоит на месте, как пойманное привидение. Пальто кусается шерстяным воротником. Папа близоруко смотрит мимо дочери, а потом закрывает дверь. Слава богу!

Ада снимает постылый свингер, стаскивает с себя платье и колготки — блестят как мокрые, такая мода. Лежат теперь, сверкают в лунном свете.