Основано на реальных событиях - Дельфина де Виган

Тогда как я рядом с ней лишалась своей сущности, она часами работала, входила и выходила, ездила в метро, готовила еду. Глядя на нее, я порой представляла, что смотрю на себя или скорее на моего двойника, заново созданного, более сильного, мощного, заряженного положительным электричеством.

И скоро от меня останется только мертвая высохшая шкурка, пустая оболочка.

* * *

По мере того как я пытаюсь продвигаться в своем повествовании, я замечаю, с каким постоянством я стараюсь множить временные ориентиры, с присущей мне неуклюжестью желая закрепить эту историю в разделенном, объективном, реальном для всех времени. Я знаю, что все это вот-вот взорвется и что придет момент, когда временные маркеры не будут ничего значить, когда не останется ничего, кроме чего-то вроде длинного пустого коридора.

Если бы я могла, то в подробностях рассказала бы о нескольких неделях, приведших нас к лету. Но у меня нет ни следов, ни воспоминаний. Полагаю, что моя жизнь продолжалась в этом никуда не ведущем нерешительном притворстве.

Полагаю, Л. продолжала работать, заниматься моей перепиской и документами, а я продолжала ничего не делать. Полагаю, пару раз вечером мы выходили вдвоем выпить по стаканчику и проветриться.

Дважды на выходные приезжали Луиза и Поль. В первый раз Л. воспользовалась этим, чтобы съездить к матери в Бретань. Во второй раз она сказала, что лучше поживет в гостинице, чтобы не мешать нам.

Помнится, как-то вечером, когда я была у Франсуа, мы поссорились. Кажется, речь зашла о психоанализе (психоанализ занимает важное место среди тем наших разногласий, опережая разбавленный кофе, использование цитат, ностальгию, некоторых авторов, которых я защищаю, а он не любит, некоторые фильмы, которые он обожает, а я считаю дешевкой, и наоборот). Мы ссоримся очень редко, и обычно ссора длится не больше двух минут, но в тот вечер я ухватилась за первую возможность, чтобы поспорить с ним. Я это здорово умею, когда одна часть меня вдруг решает перейти в рукопашную (к счастью, такое бывает редко). Я повысила тон, даже не отдавая себе в этом отчета. Я была напряжена, он устал, в воздухе чувствовалось электричество.

Ведь каждый из нас хоть раз в жизни ощущал это искушение разгромом. Это внезапное головокружение – все разрушить, все уничтожить, все стереть в порошок и разметать – потому что было бы достаточно нескольких умело выбранных слов, тщательно заточенных, хорошо заостренных, появившихся неведомо откуда, слов, которые ранят, бьют прямо в цель, непоправимых, которые невозможно стереть из памяти. Кто из нас не испытывал подобного хотя бы раз в жизни, этой странной, глухой, разрушительной ярости, когда достаточно столь немногого, чтобы все опустошить? Вот в точности то, что я испытала в тот вечер: я была способна опередить события, испортить все, чем дорожила, все разрушить, чтобы нечего было уже терять. Вот что переполняло меня: безумная мысль, что пришло время положить всему этому конец, этому сексуальному освобождению[15] и подобным глупостям, в которые я в конце концов поверила, я думала, что встретила мужчину, способного любить меня, понимать, следовать за мной, выносить меня, а на самом деле нет, ха-ха, все это было лишь обманом, прекрасным жульничеством, которому самое время положить конец. И я знала непоправимо ранящие слова, я знала слабое место, ахиллесову пяту, надо было только как следует прицелиться в нужное место, и все сложится быстрее, чем нужно, чтобы это произнести.

Вот что во мне реактивировала Л.: лишенную уверенности в себе личность, способную все разрушить.

Минуту я находилась на грани катастрофы, а потом отступила.

В тот период Франсуа много раз предлагал мне поселиться у него, хотя бы на время. Он беспокоился. Его невозможно было провести. Ни моими бравадами, ни моей так называемой текущей работой. Он полагал, что анонимные письма задели меня гораздо сильнее, чем я желала признать. Он полагал, что я попала в лапы какого-то монстра или фантома, возникшего из прошлого.

Вспоминаю другой вечер, когда мы вернулись из Курсея, где у нас состоялся странный спор, как если бы Франсуа различал вокруг меня аномальное излучение, но не мог определить, что это. Уже давно наступила ночь, дорога была свободна. В машине он стал расспрашивать меня. Да, он обо мне беспокоится. Он может понять, что я нуждаюсь в одиночестве, что я оберегаю свою работу, что я не хочу обсуждать с ним некоторые вещи. Но я слишком далеко зашла, я подвергаю себя опасности. Отказываюсь от его помощи. Может быть, хоть разок, хотя бы на короткое время, я смогу согласиться с мыслью, что кто-то обо мне заботится. По его мнению, я снова воздвигла вокруг себя что-то вроде санитарного кордона, чтобы никто, даже он, не получил доступа к тому, что меня по-настоящему касается. Он понимает, что у меня нет желания всем делиться, но нет никакой необходимости разворачивать такую систему обороны. Мы не на войне. Он мне не враг. Он знавал меня более спокойной.

А потом на мгновение он перевел глаза с дороги на меня.

– Знаешь, иногда я думаю, что кто-то завладевает тобой.

Не знаю, почему в тот день я ему не рассказала. Почему не упомянула об Л. и том странном ощущении, которое возникало при соприкосновении с ней, будто в мой мозг впиваются когти хищника.

Всякий, кто подвергся психологическому давлению, этому невидимому заключению с недоступными пониманию правилами, всякий, кто испытал это чувство неспособности мыслить самостоятельно, слышал этот ультразвук, доступный только его уху, который создает помехи любому размышлению, любому чувству, любому аффекту, всякий, кто боялся сойти с ума или уже сошел, конечно, сможет понять, почему я не говорила об этом с человеком, который меня любил.

Было уже слишком поздно.

* * *

С двенадцати лет и до рождения близнецов я вела дневник. Я уже упоминала об этих тетрадках, исписанных сначала детским почерком, потом почерком подростка, потом молодой женщины. Они были пронумерованы и сложены по порядку в герметичной пластиковой коробке, которую я неоднократно собиралась спустить в подвал, но каждый раз опять водружала на место. Эти тетрадки послужили мне, когда я писала первый и последний романы. Кроме двух этих моментов (с десятилетним интервалом), я никогда их не перечитывала. Если однажды со мной что-то случится, я хочу, чтобы они были уничтожены. Я сообщила об этом своим близким и заверила письменно: я не хочу, чтобы кто-нибудь открывал и читал их. Я знаю, что осмотрительнее было бы самой освободиться от них, сжечь, например, но я не могу на это решиться. Пластиковая коробка обрела место в примыкающем к кухне чулане, где я храню самые разные вещи: пылесос, столовое и постельное белье, ящик с инструментами, коробку для шитья, ящик со школьными принадлежностями, спальные мешки и оборудование для кемпинга.

Однажды вечером, собираясь достать гладильную доску, я заметила, что крышка пластмассовой коробки – коробки с тетрадками – сдвинута. Я расставила стремянку, чтобы достать ее. В этот самый момент, возможно, потому, что она услышала шум или потому, что и правда обладала шестым чувством, Л. показалась из своей комнаты и пришла в кухню.