Остров Сахалин - Эдуард Веркин

А потом к Дзюнтаю подошел ребенок. Это точно был ребенок – невысокий, одетый в лохмотья, он, кажется, плакал и попробовал оттащить каторжного от тела старика, но Дзюнтай уже отпилил голову и с хохотом вручил ее ребенку. Тут я выстрелила. От меня до Дзюнтая было не меньше ста шагов, обычно на таком расстоянии я выбиваю семьдесят из ста. В этот раз я попала точно в цель. Я тренировалась на обычных деревянных поленьях, расставленных на полянке за нашим домом, отец говорил, что тренироваться надо на них и ни в коем случае не на мишенях – мишени развивают спортивную меткость, а тут нужна точность другой природы. К тому же по полену сразу видно – попала или нет. Но главное, по мнению отца, было то, что поленья позволяли почувствовать попадание, – одно дело, сажать пули в эфемерную бумагу, и совсем другое – в дерево. В Дзюнтая я попала легко, ровнехонько в затылок; его голова лопнула, точно гнилая тыква, разлетелась красными ошметками. Словно в черепе у Дзюнтая содержался безумный перегретый пар, еле сдерживаемый костяной коробкой и готовый в любую секунду вырваться наружу, и пуля дала ему свободу. Это лучшее, что случалось с ним в жизни, подумала я, жаль, что поздно. Каторжные замерли и стали оглядываться; те, у кого имелись винтовки, отобранные у охраны тюрьмы, сняли их с плеч и взяли на изготовку, но, кажется, они так и не поняли, что это был выстрел, не исключено, что многим показалось, что голова у Дзюнтая взорвалась сама, от переполнявшей его ярости. Синкай отвлекся от истязания айну и пристально поглядел на убитого будучи человеком умным и опытным, он понял, что к чему, и быстро укрылся за камнем, крикнув остальным готовиться к обороне. Откуда-то возник Артем, он появился среди каторжных будто из воздуха, и, недолго думая, убил ближайшего каторжника багром в шею. Я сначала не поняла, как он смог появиться столь неожиданно, но потом увидела – поверх куртки Артем натянул тигровый каторжный комбинезон и сам двигался шаркающей каторжной походкой, так что остальные приняли его за своего. Синкай закричал предупредительное снова, но, прежде чем остальные успели что-то осознать, Артем убил еще одного. Каторжные начали стрелять. Стрелять они не умели. Получалось так, что Артем успевал действовать багром гораздо быстрее, чем они огнестрельным оружием. Один из беглецов, рыжий, поднял карабин и выстрелил; от неумения он прижал приклад к щеке, и отдачей ему выбило зубы, рыжий взвизгнул и уронил оружие, а Артем метнул багор. В этот раз он использовал другой прием – ухватившись за самый кончик древка, сделал над головой широкое вращательное движение и выпустил багор, тот полетел, вращаясь, как палица, и угодил точнехонько в переносицу. Карабин, выпавший из рук рыжего, попытался подобрать другой каторжный, но он двигался слишком медленно. Отец, когда учил меня стрелять, говорил, что главное – это не скорость, главное – точность и уверенность в себе, Артем сочетал и то и другое. Он в три прыжка подскочил к уже мертвому рыжему, вырвал из него багор и, как бы продолжая это движение, вогнал крюк в шею другого каторжного, рванул в сторону, рассек мясо.

Грохнул выстрел. Именно грохнул, из-за того, что стрелок находился рядом, пуля прожужжала рядом с головой, я повернулась и буквально в пяти метрах от себя обнаружила китайца, пытавшегося перезарядить винтовку. Это был не каторжный, а именно китаец, видимо, он примкнул к бежавшим добровольно; на его лице я прочитала сильную ненависть к себе и не менее сильное желание меня убить. Он стоял так близко, что попасть в него не составило никакого труда; пуля угодила китайцу в шею и, видимо, раздробила позвонки – голова китайца склонилась набок, сам он, как тряпичная кукла, свернулся на другой. Синкай, прятавшийся за камнями, вылез и принялся подкрадываться к оружию китайца, то и дело бросая на меня свирепые взгляды. На Артема набросились сразу двое каторжан, оба с топорами; нападавшие ими размахивали, теснили его к ручью, но действовали не очень умело, было видно, что оружия в руках они не держали давно, а тренировками с гирей в тюрьме пренебрегали. Я подумала, что Артем легко справится с ними обоими, но на всякий случай решила ему помочь и убила одного из нападавших выстрелом в спину. И тут же меня сильно толкнули в лопатки – за звуком выстрела не услышала подкравшегося; я запнулась и, пролетев по инерции несколько метров, упала лицом в землю и немедленно, как учил отец, резко перекатилась в сторону. Но тут же получила удар сапогом по ребрам, хрустнула кость, каторжный пнул еще раз, выстрелить я не успела – негодяй навалился, надавил, прижав правую мою руку к земле, стараясь вывернуть кисть и добыть пистолет. Левую держал не так крепко, но держал, вырваться я не могла. От него воняло зверем, грязным гнилым медведем, не человеком, от этого сделалось страшно. Я подумала, что еще немного, и он заберет пистолет, а уж нажать на курок сможет и такое животное. И тогда я вспомнила еще один урок своего отца – я расслабилась, перестала сопротивляться, каторжный невольно подался вперед, и тут я напрягла шею и резким движением головы разбила своему противнику нос. Он дернулся, ослабил хватку, этого оказалось достаточно – круговым движением я вывернула кисть, направила ствол пистолета ему в бок и выстрелила. Каторжный съехал влево, оставив на мне свою кровь, сопли и вонь; я села и отряхнулась. Все это происходило как будто бы долго, но на самом деле длилось несколько секунд, ведь Синкай продолжал ползти к карабину и был уже близок. Я выстрелила, но попасть не смогла, потому что прежний поэт и журналист полз слишком ловко, короткими ящеричными перебежками, прячась за невысокими валунами и телами убитых айну. Было ясно, что с этого расстояния достать его не получится. Синкай помахал мне рукой. Улыбнулся, а затем прыгнул к винтовке, перекатился и поднялся уже с оружием. Скорее всего, он слишком уж торопился и приложил слишком мощное усилие, патрон смяло, и он заклинил затвор. Синкай в бешенстве отшвырнул карабин и бросился на меня с ножом. Я упустила несколько секунд – никак не могла осознать тот факт, что он хочет меня убить, как убил всех этих айну. И только когда я осознала окончательно, что он не собирается шутить, что все это серьезно – вот сейчас он вырвет мне горло, я выстрелила. Синкай точно наткнулся на прозрачное препятствие, пуля прошла навылет сквозь легкое, и со следующим выдохом Синкая на губах его выступила кровь. Вид собственной крови привел поэта в неистовство, он завопил и кинулся на меня. Наверное, у меня все-таки дрогнули руки, наверное, я все-таки продолжала видеть в нем не обезумевшую кровожадную обезьяну, а человека, когда-то сумевшего меня удивить. В клетчатом пальто, он придумывал заклинания для снов средь холода и тоски разрушенного мира, давным-давно, поэт Сиро Синкай. Сиро Синкай продолжал бежать на меня, я выстрелила еще. Вторая пуля попала ему в плечо и вырвала сбоку крупный кусок мяса, Синкай рыкнул, но не остановился, бежал на меня со своим кривым ножом. Я видела его глаза, залитые кровью, пожелтевшие от ярости, от ненависти и от боли, это было все-таки больно. Я выстрелила. Меня учили в таких случаях стрелять в ноги, обездвиживать противника, но в ноги я не попала, а попала в живот, три пули. Синкай, казалось, этого не заметил вовсе; бушевавший в нем пожар гнал его, он знал, что умрет, но хотел встретиться со мной. Я перевела пистолеты на автоматический огонь и нажала на спусковые крючки, руки дернуло вверх, я отпустила; пули врубились в туловище поэта и произвели с ним значительную ревизию – правый бок вместе с животом, кишками и мясом отошел и повис, а левую руку оторвало по самое плечо, но даже после этого поэт не упал. Еще несколько мгновений он стоял, разглядывая себя, кровь, хлеставшую из разорванных артерий, ошметки сухожилий и белые осколки ребер, торчащие в стороны, себя, уже мертвого. И пулю, ту самую, что влетела ему в рот, пробила щеку и выскочила вместе с зубами. А потом он упал.