Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды - Филипп Гуревич

В июле 1995 г., через год после введения в должность нового правительства Руанды, архиепископ Южноафриканский Десмонд Туту посетил Кигали и прочел проповедь на футбольном стадионе, взывая к множеству собравшихся слушателей: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, сестры наши и братья, пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста, умолкните. Пожалуйста, пожалуйста, перестаньте плакать!»

Поразительное обращение к людям, чья страна истекала кровью, в особенности из уст человека, который завоевал Нобелевскую премию мира как раз за то, что отказывался умолкнуть! Но когда он продолжил свою речь ссылкой на недавнюю историю, когда власть была силой вырвана чернокожими у белых в Южной Африке, стало ясно, что архиепископ Туту приехал для того, чтобы одновременно и выбранить, и утешить Руанду в ее горестях. В Южной Африке, сказал он, «были разные наречия, разные расы, разные культуры… Все вы — черные. Вы говорите на одном языке. И я пытаюсь понять, что вы тут вбили себе в голову?» Толпа рассмеялась, но смех замер, когда архиепископ продолжил: «Ну? Ну? Ну? Ну? Вы хотите сказать мне, будто черные — дураки? А? Вот вы — дураки?»

Толпа выдохнула в ответ негромкое «нет».

— Я вас не слышу! Вы — дураки? — снова вопросил Туту.

— Нет!!

И в третий раз спросил Туту:

— Вы — дураки?

Ответ толпы, как и вопрос архиепископа, каждый раз становился все громче, но даже последнее и самое громкое «Нет!» словно приглушалось ощущением, что, сколько бы иронии ни было в этом вопросе, он оставался оскорблением такого рода, к какому руандийцы не привыкли.

Какое отношение цвет кожи имел к событиям в Руанде? Он мог быть проблемой в Южной Африке, но, исключая горстку иностранных резидентов, все руандийцы — глупые и умные, гнусные и прекрасные, большинство и меньшинство — являются чернокожими, и акцент архиепископа на этой характеристике говорил о чуждости его взгляда на трагедию страны, которая спрессовала воедино и преступников, и жертв как равных партнеров в бедствии, постигшем их родину.

— Я приехал сюда как африканец, — позднее объяснял Туту собранию правительственных лидеров и дипломатов. — Я приехал как человек, который добровольно разделяет с Африкой ее позор, бесчестие, неудачи, потому что я — африканец. И то, что происходит здесь, что происходит в Нигерии, где угодно, — это становится частью моих переживаний.

Женщина-парламентарий, сидевшая рядом со мной, закатила глаза. Неотступный акцент Туту на расовом вопросе задумывался как выражение солидарности, но Руанда не была Южной Африкой или Нигерией, и ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ОСТАНОВИТЬ ГЕНОЦИД, АФРИКАНЦЫ СДЕЛАЛИ НЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ КТО-ЛИБО ДРУГОЙ. Так что странно было слышать, что преступление, совершенное руандийцами против руандийцев, трактовалось как преступление против африканской гордости и прогресса и что позор этого преступления был частным делом Африки, а не позором всего человечества. А еще страннее было слышать, как вам велят заткнуться и перестать вести себя как чернокожие дураки.

* * *

Когда меня одолевала в Руанде депрессия, что случалось нередко, я любил отправиться на автомобильную прогулку. За окном автомобиля эта страна превращалась в этакий неухоженный рай, и, пока ее виды проносились мимо и машину наполняли запахи земли, эвкалиптов и угля, можно было вообразить, что люди и их ландшафт — люди, вписанные в свой ландшафт, — так же безмятежны, какими были всегда. В полях, которые они возделывали, на рынках, где они торговали, в школьных дворах, где девочки в ярко-голубых платьях и мальчики в шортах цвета хаки и рубашках-сафари играли и ссорились, как дети в любом другом месте. Бегущая через просторные долины и высокогорные перевалы дорога демонстрировала привычный африканский калейдоскоп: женщины в цветастых нарядах с младенцами, привязанными на спину, и огромными башнями грузов на головах; здоровенные молодые парни в джинсах и футболках «Чикаго Буллз», слоняющиеся с пустыми руками — маленький радиоприемник не в счет; престарелые джентльмены в костюмах, выплетающие узоры по красноземным проселкам на древних велосипедах; девочка, гоняющаяся за курицей; мальчик, силящийся ровно удерживать окровавленную козлиную голову на плече; крохотные малыши в рубашонках, сгоняющие коров с дороги звонкими ударами длинных палок..

Жизнь.

Тебе известно (по статистике), что большинство людей, попадающихся тебе на глаза, — хуту, но понятия не имеешь, кто из них кто; кем была та девушка, которая ничего не выражавшим взглядом смотрела на твою приближающуюся машину, а в последнюю секунду подмигнула и расплылась в широкой улыбке, — выжившей в массовой бойне, или убийцей, или той и другой, или еще кем-то. Если ты останавливаешься купить прохладительного и шашлык из козлятины или чтобы спросить дорогу, небольшая толпа собирается поглазеть на тебя и отпустить пару замечаний, напоминая тебе о твоей экзотичности для здешних мест. Если ты едешь на северо-запад и притормаживаешь, чтобы полюбоваться вулканами, крестьяне выбираются со своих полей и выражают свое одобрение человеку, у которого нет на тот момент более важного дела, чем с удовольствием рассматривать их родину. Если ты едешь на юго-запад через Ньингве, заповедник тропических лесов, и выходишь из машины, чтобы понаблюдать за обезьянками колобусами, люди из проезжавших мимо микроавтобусов машут тебе руками и разражаются приветственными криками.

Большая часть Руанды некогда была таким же лесом, как Ньингве, — темной путаницей растительности, над которой неслись низкие тощие облака. Но десятилетия землепользования свели леса под ноль, и к тому времени, как я туда приехал, даже самые крутые склоны были возделаны, объедены стадами и преображены тяжким трудом, и лишь самые вершины холмов осеняли венцы уцелевших высоких деревьев. Старательность, с которой обрабатывался каждый клочок доступной земли, была визуальным свидетельством плотности руандийского населения и сопутствующего ей соперничества за ресурсы, и не раз приходилось слышать довод о том, что геноцид в значительной степени был обусловлен простейшими экономическими мотивами, что-то вроде «трофеи принадлежат победителю» и «на всех здесь места нет», словно убийство было своего рода дарвиновским механизмом контроля популяции.

Несомненно, перспектива материальной выгоды и жизненного пространства действительно мотивировала многих убийц. Но почему геноцида не было в Бангладеш — или в любой иной чудовищно бедной и чудовищно перенаселенной стране из того длинного списка, какой можно назвать? ПЕРЕНАСЕЛЕННОСТЬ НЕ ОБЪЯСНЯЕТ, ПОЧЕМУ СОТНИ ТЫСЯЧ ЛЮДЕЙ СОГЛАСИЛИСЬ УБИТЬ ПОЧТИ МИЛЛИОН СВОИХ БЛИЖНИХ ЗА СЧИТАНЫЕ НЕДЕЛИ. НА САМОМ ДЕЛЕ НИЧТО ЭТОГО НЕ ОБЪЯСНЯЕТ. Учтите все факторы: доколониальное неравенство; фанатично скрупулезное и иерархически централизованное управление; хамитский миф и радикальную поляризацию общества при бельгийском правлении; убийства и изгнания, которые начались одновременно с революцией хуту в 1959 г.; экономический коллапс конца 1980‑х; отказ Хабьяриманы позволить вернуться беженцам-тутси; многопартийную неразбериху; нападение РПФ; войну; экстремизм «Власти хуту»; пропаганду; практические массовые убийства; массированный ввоз оружия; угрозу олигархии Хабьяриманы, которую представлял мир, достигнутый путем общности и интеграции; крайнюю нищету, невежество, суеверия и страх запуганного, покорного, ограниченного (и в большинстве своем страдающего алкоголизмом) крестьянства; безразличие окружающего мира… Соедините эти ингредиенты — и вы получите такой превосходный рецепт для культуры геноцида, что он, можно сказать, только и ждал возможности случиться. Но децимация все равно была совершенно необоснованной.