Прощеное воскресенье - Вацлав Михальский

Мария любила Монмартр с его художниками, писавшими портреты с натуры. Рядом с мастеровитой халтурой там нередко попадались и живые, талантливые работы. Общение с художниками всегда привлекало Марию. Хотя общаться она предпочитала молча, одними глазами и душой, всегда готовой приоткрыться навстречу свежему дуновению подлинного. Но сейчас, собираясь на Монмартр, она думала вовсе не о художниках, а о том, как ей одеться.

Богато нельзя — сразу облепят те же художники с просьбой запечатлеть ее для веков. Бедно тоже не получится, хотя бы потому, что нет в ее гардеробе ничего плохонького. Перебрав десяток вариантов, она остановилась на простой, но далеко не простоватой клетчатой юбке — серым по серому, на белой блузке и длиннополой шерстяной кофте, которую связала для нее из верблюжьего пуха на туарегской стоянке Уля. Кофта была очень легкая, очень теплая, серая с более светлыми подпалинами — словом такая, что не бросалась в глаза. Чтобы было удобно ходить по мощенному булыжниками монмартрскому холму, она надела черные туфли на низком каблуке — хорошие черные туфли хороши к любому наряду. Хотела подушиться своими любимыми духами «Шанель № 5», но только мазнула чуть за ушами и ямочку под шеей, — духами должно пахнуть от женщины едва-едва, а не как в парфюмерном магазине, это ей еще мама говорила, когда Мария только-только заинтересовалась парфюмерной продукцией.

Сначала она хотела пойти пешком, а в последнюю минуту почему-то передумала и прошла к машине, стоявшей в небольшом внутреннем дворике под навесом, ключ зажигания был всегда в ее сумочке. «Может, захочется пошляться по Парижу или съездить в Версаль, да мало ли какая блажь взбредет в голову», — садясь в авто, подумала Мария. Она любила иногда выехать на машине без цели, без заданного смысла, просто так — «пошляться», ей нравился сам процесс управления автомобилем, нравилась скорость, нравилась та новая степень свободы, которую она получала за рулем. Нередко случалось так, что в этих свободных прогулках в голову ей приходило какое-нибудь неординарное решение тех финансовых дел, над которыми они до сих пор безуспешно бились с мсье Мишелем, или придумывалось что-то новенькое, или вспоминалось что-то светлое, давно забытое.

Мария всегда сожалела, что Бог не дал ей безусловного художественного таланта. А все эти ее занятия живописью с Николь на развалинах древнего Карфагена были, конечно, милы, но не более того. Не дал ей Бог и большого певческого голоса и артистического дарования, способности дал, а настоящих талантов — нет. Мария считала, что состоявшийся талант складывается из двух составляющих: первая — дар Божий, то, что никак не проследишь и не взвесишь ни на каких умозрительных весах, вторая — любовь к избранному делу, именно сила этой любви определяет свершения, их количество и качество. Без жгучей любви к сочинительству разве мог бы, например, Чехов до сорока трех лет написать столько, сколько он написал?

Конечно, у нее хватило бы изобретательности, цепкости, общей энергоемкости натуры для того, чтобы стать делягой от той же живописи. Деляг во всех видах искусства множество, но такой путь Мария считала для себя оскорбительным, потому и занялась коммерцией в прямом смысле этого слова, без украшательств. Еще подтолкнуло ее к этому выбору то чувство унизительной бедности, которое пережила она в юности и ранней молодости.

А что касается гениев, то это совсем особая статья — они вне времени, вне пространства, вне нормальных человеческих возможностей, вне законов искусства или науки, они явление природы, загадочное и непознанное. Да и как их познать? Как шестнадцатилетний Лермонтов смог написать: «И кто-то камень положил в его протянутую руку»?.

Если бы Бог даровал Марии талант, то она бы не закопала его в землю. Но чего не случилось, того не случилось, и она занимается тем, чем занимается. Ей интересно? Иногда очень, чаще так себе, но дело есть дело. К тому же ее занятия дают ей возможность помогать конкретным людям и делать это молча, не отягощая тех, кому она помогает, никакими обязательствами перед нею и не уповая на их благодарность.

Машина была заправлена, и Мария выехала в город с легкой душой. День стоял действительно хрустальный, упоительный, и ехать по полупустому Парижу было приятно. Если бы тогда кто-то сказал ей, что придут времена и улицы города будут забиты легковыми машинами, она бы не поверила, точнее, не смогла бы это вообразить.

Чуть покрутившись по Парижу, она поехала на Монмартр. Оставила машину внизу, а сама поднялась по мощенной брусчаткой улочке на крутой холм, к маленькой площади на его вершине, где лепились одна к другой сувенирные лавочки, возвышалось кафе с высоким крыльцом, крепко пахло жареными каштанами и была самая главная достопримечательность — художники со своими мольбертами под сенью еще не облетевших невысоких кленов, рисовавшие с натуры портреты туристов и бросающие прицельные взгляды на каждого нового посетителя, как на потенциального работодателя. Видно, совсем недавно здесь прошел летучий легкий дождичек, и потемневшие от влаги камни брусчатки радостно блестели под солнцем.

Мария поднялась по крутым ступеням кафе выпить чашечку кофе, он был здесь отличный — это она знала точно. В этот послеобеденный час Мария была единственным посетителем кафе, в котором перебывали многие знаменитости, в том числе и русские поэты-эмигранты, стихи которых были ей близки.

— Мадам, кофе со сливками? — спросил маленький пожилой гарсон.

— Нет, без.

Попивая свой кофе в пустом кафе с красными креслами и широкими окнами, откуда открывался прелестный вид на Монмартр, Мария Александровна не думала ни о чем. Ей очень нравилось ни о чем не думать в пустом кафе, населенном призраками многих замечательных и смятенных душ, в том числе и душами русских поэтов парижан. Она любила стихи, но никогда не знакомилась с поэтами, потому что не хотела комкать впечатления от их стихов, от той волны чистых чувств, которые они поднимали в ее душе. «Там жили поэты, — и каждый встречал другого надменной улыбкой», — Александр Блок знал, что писал. Мария Александровна считала, что поэзию надо охранять от свары жизни, от ее нередкой несправедливости, жесткости, а то и грязи. Может быть, она была и не права, но придерживалась своего правила строго.

Глядя сквозь чистые стекла широких окон кафе вниз на площадь, на торговцев каштанами, на художников под потускневшими к осени невысокими кленами, Мария Александровна думала о великом беспамятстве Жизни. Прошло три года после окончания жуткой войны, а все о ней забыли… почти все… У кого погибли близкие, или кто сам был покалечен, те, конечно, помнят, а прочие спешат забыть, а прочих ведь больше, чем покалеченных и погибших. Погибли миллионы, но это для многих теперь лишь статистика — вот что страшно.

Допив свой кофе, Мария Александровна расплатилась и вышла на маленькую площадь Тертр, от которой сбегали вниз с вершины холма улочки с кабачками, кафе, бистро, с известным всем кабаре, ночными клубами, или, как именовали их в те времена, — заведениями. Она любила этот бедный район, как бы напоенный неистребимой тягой к жизни, к веселью и удали, одно из тех мест на земле, где греховность и святость царят в самых немыслимых комбинациях. Мария Александровна не раз бывала в церкви Сакре-Кёр, построенной, по слухам, на пожертвования проституток, и на монмартрском кладбище, где похоронен в числе многих Генрих Гейне, первый выдвинувший идею воссоединения Европы, идею, которая казалась в его времена бредовой и которая еще на веку Марии Александровны стала воплощаться в повседневную жизнь миллионов европейцев.