Время Библиомантов. Начало Пути - Кай Майер

— И здесь ничего.

Он хотел уже уйти, но тут ему в голову пришла новая идея. Шпага, просвистев, указала на подушки кресла. Остриё оставило царапину на коричневой коже.

— Что ты имеешь в виду? — спросил кавалер с пистолетом.

— Я просто хочу убедиться.

— Кому бы удалось спрятаться внутри?

— А ты не думал о взрывчатке?

«Святые угодники! — воскликнула про себя лампа. — Неужели они и правда думают, что кому-то нечего делать, кроме как набивать взрывчаткой подушки старого кресла?»

Остриё шпаги по-прежнему было направлено на кожаную обивку. Тогда мужчина проткнул её насквозь. Звук, с которым стальное остриё проткнуло сиденье, привёл лампу в ужас. Она чуть не упала. Мужчина вытащил шпагу и в тусклом свете стал тщательно осматривать оружие.

«Ага, взрывчатка! — возмущённо думала лампа. — Невероятная тупость!»

Кавалер со шпагой, наклонившись, сунул палец в дырку и немного её расширил, чтобы заглянуть внутрь. Кресло вело себя удивительно тихо, из его подушек не доносилось даже малейшего хруста.

— Пойдём, — сказал тот, что с пистолетом, — ещё раз осмотрим комнаты.

Его напарник выпрямился, потянулся и снова вонзил шпагу в кресло — на этот раз в спинку.

Раздался болезненный скрип.

— Эй! — крикнул мужчина в сюртуке. — Хватит тратить время на ерунду!

— Но здесь нечего больше проколоть.

— Кто-то же должен был запустить этот лифт.

Кавалер вытащил шпагу из кресла, его лицо озарилось улыбкой. Он сделал ещё один разрез в палец толщиной и, засопев, положил шпагу на пол.

— Что-то с этой штукой не так, — сказал он. — Ты слышал?

— Что именно?

— Этот скрип. Он звучал как стон.

Мужчина с пистолетом уставился на своего напарника во все глаза.

— Она что, не только вскружила тебе голову, да?

— Она будет мне очень благодарна, если я что-нибудь обнаружу, — улыбнулся он. — По крайней мере, я знаю, как она умеет благодарить.

Мужчина с пистолетом хмыкнул и посмотрел, как его напарник снова присел перед креслом. Лампа прекрасно видела, как тот обеими руками рванул кожу, чтобы расширить разрез.

Как только он принялся за дело, по креслу пробежала дрожь.

— Ты это видел? — спросил мужчина с пистолетом.

— Да-да! — злобно ухмыльнулся второй. — Давай посмотрим, что там внутри.

Лампа со стороны видела не очень-то много, лишь то, что шпага больше не лежала на полу кабины.

— Убери руки! — проворчало кресло.

Кавалер вздрогнул. Его пальцы по-прежнему были глубоко в разрезе.

— Я пойду и скажу ей… — начал мужчина с пистолетом.

В следующий момент его пистолет с грохотом упал на пол. Мужчина удивлённо поглядел вниз — из его груди торчало лезвие шпаги.

Напарник испуганно уставился на него.

— Что…

Лезвие беззвучно выскользнуло из тела кавалера, который ошарашенно осматривал свою рану и вдруг потерял равновесие. Он упал на своего напарника. Тот с криком вытащил руки из подушки кресла и хотел развернуться, но умирающий придавил его своим весом.

Шпага снова двинулась вперёд. На этот раз она проткнула горло второго кавалера. С хрипом он рухнул рядом со своим товарищем, его голова упала на подушку сиденья и обагрила её кровью.

Перед дверью лифта выросла массивная фигура, огромная, широкоплечая, вся в чёрном — в кожаных сапогах и униформе. Лампа отклонилась назад, чтобы увидеть лицо.

На лице Сандерленда не было никаких эмоций. Когда он атаковал в третий раз, оно оставалось таким же непроницаемым, как и всегда. На этот раз шпага прошла через оба тела и пригвоздила их друг к другу.

Водитель разжал руку. Кавалеры больше не двигались. Он попал точно: одному — в сердце, другому — в трахею, поэтому они не могли даже застонать.

Лампа откашлялась.

— Прошу прощения, — пробормотала она. — Мы бы хотели выйти.

Сандерленд подхватил умирающих кавалеров и, оттащив их в сторону, со стоном прижал руку к животу. Только теперь лампа увидела, что Сандерленд ранен. Скорее всего, это случилось во время предыдущего боя, где-то в коридоре.

Водитель упал на кресло, положив руки на подлокотники, глубоко вздохнул и молча уставился на дверь.

Дорогой Северин!

Я хотела написать тебе ещё до того, как всё пошло наперекосяк но…

Фурия задумалась, и с кончика пера стеклянной ручки на бумагу шлёпнулась клякса, похожая на раздавленного осьминога.

Выражение «пойти наперекосяк» наверняка не входило в лексикон 1804 года, его уж точно не было в словарном запасе семнадцатилетнего юноши. Она зачеркнула написанное и перевернула лист. Здесь Северин оставил ещё три записи, одну за другой.

Что случилось?

Под ней:

Фурия, я волнуюсь. Скажи, пожалуйста, что с тобой происходит.

И ниже:

Фурия, где ты?

Я боюсь за тебя. Прошу, напиши мне. Нескольких слов будет достаточно. Мне всего лишь необходимо знать, что у тебя всё хорошо. Или, если не всё хорошо, я тоже хочу знать. Возможно, я смог бы помочь. (Не уверен в этом, но у меня правда неплохо получается давать советы, которым я сам никогда бы не последовал. Но это другой разговор.) Прошу, напиши мне! Сейчас же!

Причиной для его тревоги стали несколько слов, которые она записала в книгу, пока ехала на поезде в Лондон. На страницу упала слеза, и чернила расплылись. На то, чтобы закончить единственное предложение, у Фурии не хватило сил. Она захлопнула книгу и не открывала её до настоящего момента.

Иногда двести лет, отделявшие их друг от друга, разливались перед Фурией непреодолимой рекой, и девочка спрашивала себя, зачем вообще она должна ему что-то писать. Но затем ей вдруг чудилось, что они сидят совсем рядом и общаются как закадычные друзья.

Сейчас Фурия не могла думать трезво, но ей казалось, что она должна хоть что-нибудь объяснить. Наконец девочка окунула перо в маленькую чернильницу и рассказала Северину обо всём, что случилось с ней после того, как они с отцом совершили прыжок в Турин.

Некоторые детали она описывала очень подробно, другие — лишь в двух словах. И тут она поймала себя на том, что моменты, которые ей хотелось бы забыть, она описывала наиболее детально — ей необходимо было с кем-то об этом поговорить, чтобы не сойти с ума.

Например, о чувствах, охвативших её, когда умирал отец. Или о Вэкфорде и Паулине, лежавших в кухне. У неё не было даже минуты, чтобы проститься с ними навсегда. Или об отчаянии, появившемся на лице Пипа, когда один из кавалеров схватил его на железнодорожных путях. Она вспомнила его маленькое лицо с размытым гримом, который совершенно поблёк в ночной темноте, будто мальчика окунули в чернильное море. Или о том, что она, возможно, уже никогда не увидит брата.