Оскар Уайльд - Жак де Ланглад

Вся эта шумиха вокруг автора, который не нуждался в рекламе, затмила перепалку Уайльда с Уистлером, отодвигая ее в тень, что благоприятствовало реализации его планов. Оскар Уайльд открыто выступил в качестве писателя — развратителя молодежи, наследника декадентской и ненавистной Франции. В одном из своих опубликованных ответов он взял на себя роль, которую отныне будет играть постоянно, — художника, для которого единственным материалом, используемым с целью создания произведения искусства, является эстетика. Стыдливые и испуганные цензоры, читатели, журналисты не скоро забудут такие высказывания: «И наконец, позвольте мне сказать еще вот что: эстетское движение порождает целый ряд красок, утонченных по красоте и завораживающих своими квазимистическими оттенками. Они были и остаются защитной реакцией против первобытной грубости нашей эпохи, безусловно, более респектабельной, но бесконечно менее утонченной, чем эпохи предыдущие. Мою историю можно назвать эссе о декоративном искусстве. Она, если хотите, источает яд, но вы не можете также отрицать, что она совершенна, а именно совершенство и является для нас, художников, конечной целью». Заключительные фразы статьи вообще вызывают дрожь ужаса и удовольствия одновременно: «Каждый человек видит в Дориане Грее свои собственные грехи. В чем состоят грехи Дориана Грея, не знает никто. Тот, кто находит их, имеет в виду свои собственные»[332].

Обстановка накалилась до предела. Кое-кто перестал с ним здороваться, а завсегдатаи клубов хмурили брови при его появлении. Но Уайльд, освободившись от пут лицемерия семейной жизни, и не думал сдаваться, проявляя уже в который раз мужество, подкрепленное недюжинной физической силой. Как-то Роберт Росс пригласил его на обед в Хогарт-клуб. Как только друзья вошли в гостиную, один из членов клуба демонстративно встал и направился к выходу, не сводя глаз с Уайльда; вслед за ним еще несколько человек поднялись со своих мест. Тогда Уайльд подошел к наглецу, вознамерившемуся покинуть помещение, и совершенно спокойно попросил его извиниться перед мистером Россом. Внушительный вид и решительный тон привели поборника справедливости в оцепенение, и, смущенный и пристыженный, он поспешно вернулся на свое место, сопровождаемый теми, кто было последовал за ним. Салоны Белгравии и Сент-Джеймс-сквера продолжали гостеприимно распахивать двери перед волшебником слова, который не переставал приводить в восторг гостей на вечерних приемах, волновать хозяек будуаров и покорять немногих счастливчиков, любой ценой стремившихся оказаться за одним столом с автором изысканно мрачного «Дориана Грея»; в то же самое время публика буквально вырывала друг у друга из рук июльский 1890 года номер «Липпинкоттса», а Оскар Уайльд готовил новые тиражи романа, заказы на который поступали от многих издателей. Пусть это еще не богатство, но во всяком случае уже слава, и наплевать на то, что ее сопровождает шлейф слухов и флер скандала.

Как только у Уайльда появились средства, он немедленно уехал в Париж. В августе 1890 года он оставил Констанс, детей и бесконечные критические статьи на своего «Дориана Грея». Выход романа не намного опередил появление стихотворения Ричарда Ле Галльенна, которым поэт приветствовал публикацию перевода на французский язык «Дня рождения инфанты», вышедшего в конце предыдущего года. 10 августа Оскар остановился в гостинице «Атене», расположенной в доме 15 по улице Скриб. Он встретился со многими французскими писателями, начиная со Стефана Малларме и заканчивая Жаном Лоррэном. Его принимали на «вторниках»[333] на Рю де Ром, он открыл для себя прелесть долгих прогулок по Булонскому лесу, ужинал с другом, а когда спускалась ночь, устраивался на открытой террасе кафе, любуясь бесконечной и шумной толпой прохожих на бульваре Сен-Жермен. Он неизменно оставался в центре: «Когда он приоткрывал полу своей венгерки зеленого сукна с обшитыми шнуром петлицами, то в бутоньерке можно было заметить орхидею. Многочисленные перстни и большой зеленый скарабей красовались у него на пальцах. Светящийся взгляд серых глаз отливал цветом небес его родной Ирландии»[334].

13 августа Уайльд вернулся в Лондон и первым делом навел справки о том, как обстоят дела с публикацией первой части «Замыслов» в журнале «Девятнадцатое столетие»: «Истинная роль и ценность критики, а также несколько замечаний о важности ничегонеделания» — таков намеренно провокационный заголовок, написанный в свойственной ему тогда манере. Уайльд провел возле «бедной дорогой Констанс» всего несколько дней и уехал погостить к сэру Джорджу Брисбэну, фермеру-джентльмену, жившему в небольшой деревушке на юго-востоке Шотландии. Вспоминая о своем госте, сэр Джордж описывал его полным радостной жажды жизни, которая столь чудесно сопровождала его литературный успех: «Вскоре после публикации „Дориана Грея“ он приехал провести со мной несколько дней. Для меня это были восхитительные дни, поскольку Оскар пребывал в совершенно гениальном и легком настроении, а его устные рассказы, которые, как я и думал, были интереснее, чем написанные, отличались блеском и подлинным совершенством. Большую часть времени мы проводили, катаясь по окрестностям в коляске и принимая приглашения моих соседей на обеды или ужины, причем он неизменно очаровывал всех вокруг»[335]. Многие писатели, поэты и художники приезжали сюда повидаться с Уайльдом и тем самым заставляли его задержаться подольше в этом краю дикой природы: «Я оказался так далеко от комфорта гостиницы „Атенеум“, а вокруг меня только пурпур папоротников да серебряный туман — какое облегчение! Кельтский темперамент сменяет здесь вечную зелень Англии. Я лишь в искусстве люблю зеленый цвет — еще одно мое святотатство»[336].

9 сентября Уайльд вернулся на Тайт-стрит, чтобы не пропустить выход долгожданного номера «Девятнадцатого столетия». Он принял у себя американского драматурга Клайда Фитча, и эта встреча снова навела его на мысль о новой пьесе; он так писал об этом Норману Форбс-Робертсону, тогдашнему директору театра «Глоб»: «Я внимательно изучил этот вопрос и боюсь, что не смогу приступить к работе на основе одних лишь обещаний. Если Вы хотите, чтобы я написал пьесу, то должны будете уплатить сто фунтов по представлении проспекта и еще сто по представлении рукописи. А затем, как и положено, обычные процентные отчисления»[337].

Подходил к концу 1890 год; Оскар Уайльд изменился; его жизнь становилась все более вызывающей, а поведение принимало все более провокационный характер; он уже вовсе не был похож на прилизанного эстета из пьесы «Терпение», перед публикой представал солидный, быть может, чрезмерно броский мужчина, не перестававший повторять: «Я вложил свой гений в собственную жизнь, а талант — в творчество». Этот художник считал своими героями Христа, Наполеона и Люсьена де Рюбампре[338]. Под влиянием Гюстава Моро, французских символистов и эстетизма Уильяма Морриса он стремился к полному освобождению от материальной зависимости, превозносил культ юности, которая казалась ему особенно хрупкой перед лицом грядущей физической немощи; такова была философия, которую проповедовал и лорд Генри. Евангелие самого Оскара Уайльда ограничивалось двумя фразами: «На древнегреческом портале античного мира было начертано: познай самого себя. На портале современного мира будет начертано: будь самим собой». Он познакомился с Чарльзом Рикеттсом, который сделал иллюстрации к «Дориану Грею», и вместе с Ле Галльенном и другими своими корреспондентами предавался изыскам эпистолярного жанра, ничуть не заботясь о том, чтобы скрыть свои пристрастия: «Такая дружба и любовь, как наша, не нуждается во встречах, и тем не менее она восхитительна. Надеюсь, ветви лаврового венка, украшающего твой лоб, не слишком густы, чтобы помешать мне целовать твои веки»[339].