Жизнь: вид сбоку - Александр Староверов

– Страх, Витя. Наполовину – страх, на четверть – мозг и на четверть – сердце. О страхе объяснять не буду, и так все понятно. Мозг говорил мне, что по-другому нельзя. Я ненавижу Сталина, упырь он, не лучше Гитлера. Но прав, сволочь, тогда оказался. Нельзя по-другому было. Темная, забитая неграмотная страна. Большинство бойцов – крестьяне, упорные, выносливые, но неумелые. Природные люди, живут инстинктами. Бьют – беги, дают – бери. И вот на такую страну прет оскотинившаяся, но в бытовом и техническом плане все еще культурная Европа. Про героизм вам на уроках мира в школе говорили, про героизм снимают фильмы и сочиняют стихи, а я своими глазами все видел. Проиграли бы без варварских, диких методов. Пришлось оскотиниться похлеще Гитлера. Послушай меня и запомни. Никогда добро не побеждает зло. Зло побеждает еще большее зло. Тиранов свергают революции, и они страшнее тиранов. Национализм, уничтожающий чужих, побеждает коммунизм, уничтожающий своих. А коммунизм побеждают деньги, выжигающие душу. Возможно, я сейчас брюзжу, трудно, Витька, быть оптимистом перед смертью. Но в одном уверен точно: без заградотрядов сдали бы Сталинград, а значит, и страну. Это что касается ума. Я смышленый был мальчик, еще тогда, в сорок третьем, допер до этих мыслей. Но было еще и сердце, была та женщина, вырезавшая из своей ноги кусок мяса для голодной дочки и торгующая ею при этом. Я понял ее до конца. Она святой для меня стала. Если она смогла, то и я смогу, твердил я себе, – если надо, я сам этим куском мяса стану или вырву его у такого же, как я, парня. Иначе не выжить никому. Война – это смерть, грязь и подлость. От нее лучше не станешь. Мне тот рыжий до сих пор по ночам снится, и боюсь, первым, кого я встречу в загробном мире, будет он, а там и остальные подтянутся. Пару десятков наберется. Ничего, я отвечу. Пускай бог взвешивает. Одна надежда, говорят, что тем, кто за свои грехи ответил на этом свете, на том скидка полагается. Я ответил вроде. Как думаешь, будет скидка?

Дед в то время сильно ослабел, еле ходил, но в постель не ложился. Брился каждый день и вообще старался не раскисать. Знал, что умирает, но делал вид, что верит в наше вранье, что не рак у него, а какая-то другая, неприятная, но вполне излечимая болезнь. Не хотел нас расстраивать. Он очень крепким был человеком, мой дедушка. Но в его вопросе, чуть ли не впервые в жизни, послышалась мне совсем крохотная, едва заметная слабость. Важно было ответить правильно. Ни в коем случае не жалеть, но ободрить как-то, вселить уверенность, поддержать. Может быть, в последний раз поддержать… А еще нельзя было врать. Ложь он бы почувствовал сразу.

– Посмотри на меня, Славик, – сказал я деду, – я твоя скидка, мои дети – твоя скидка, и их дети будут скидкой, и дети их детей. И дальше, и до бесконечности, пока существует мир.

– Эх, Витька, – растроганно сказал дед и потрепал меня слабой рукой по волосам, – спасибо тебе, человеком только будь, пожалуйста.

– Постараюсь, – ответил ему я.

* * *

После Сталинградской битвы необходимость в заградотрядах отпала, и деда перевели в армейскую контрразведку. Нечто вроде легендарного Смерша, но не Смерш, по-моему. Ему дали капитана и наградили орденом Красной Звезды. Славик командовал группой каких-то очень лихих и очень специальных разведчиков. Зачищал только что завоеванные территории, боролся с засланными немецкими диверсантами. Несколько раз вступал в игру с немецкой разведкой и переходил линию фронта. Однажды два месяца провел в фашистской разведшколе на территории западной Украины.

– Ничем от нашей учебки не отличалась, – объяснял он мне. – Только порядку больше, и язык у них уж больно противный, да и сами они…

О своих подвигах он распространяться не любил. Боялся, что я приму романтический флер войны всерьез. Больше говорил о позорных и грязных моментах. Например, когда в середине девяностых дед случайно узнал, что на меня наехали чеченцы, он меня странным образом успокоил:

– А чего чеченцы, Вить? Люди как люди. Это все, как сейчас выражаются, имидж. Дикие, конечно, но из плоти и крови, как и все, и боятся, как все. И дохнут так же. Я в сорок четвертом имел случай убедиться. Запомни, единственное отличие их от всех прочих в том, что силу они уважают намного больше. Вот и все.

Так я случайно узнал, что Славик участвовал в депортации чеченцев. В подробности он не вдавался. Деянием своим не гордился, но и не сожалел слишком сильно. Видимо, из-за существенной разницы с менталитетом кавказцев, которых он никогда не понимал. По сравнению с блокадой и Сталинградом операция казалась не такой зловещей.

– Народ, конечно, ни при чем, – говорил Славик, – война, Витька, ничего не попишешь. Поганое дело, и страдают в основном невиновные.

Депортация оказалась его последним стыдным «подвигом». Остальное я знаю совсем уж без подробностей. Украина, игры с фашистской разведкой, два месяца в немецкой учебке, орден Красной Звезды, потом что-то связанное с бандеровцами, потом Польша, какая-то хитрая и удачная интрига по дезинформации о времени и месте наступления советских войск, еще один орден и, наконец, бои в апреле сорок пятого за Прагу.

В начале лета, уже после войны, в качестве очередного поощрения он получил полуторамесячный отпуск на родину. Пользуясь всесильными корочками и приобретенными оперативными навыками, он быстро разыскал Мусю в Иркутске. Ей во время войны пришлось тоже несладко. Впрочем, как и всем, но ей чуть тяжелее, чем всем. В семнадцать лет в чужом и холодном Иркутске Муся неожиданно оказалась главой немаленькой семьи. Младшим братьям в сорок первом было восемь и одиннадцать, отец ушел на фронт мстить за расстрелянных родственников, мать, добрейшей души и кроткого нрава женщина, к суровой военной жизни была совершенно не приспособлена. Всю жизнь она прожила за широкой спиной лихого буденновца Исаака Блуфштейна, а когда спины не стало, совсем растерялась. Много болела, еще больше плакала. Одной Мусиной рабочей карточки не хватало на прокорм семьи. Находились, конечно, доброхоты, предлагали помощь, продукты и покровительство. Но за помощь нужно было платить, а Муся обещала дождаться Славика. И она скорее умерла бы, чем нарушила обещание. После двенадцатичасовой смены на заводе она до утра обстирывала более удачливых соседей. Спала не больше четырех-пяти часов. Когда становилось совсем невмоготу, шла с братьями на толкучку воровать. Схема была нехитрая. Невероятной, киношной красоты Муся умеренно флиртовала с тающими от вожделения продавцами, а маленькие братики Илюша и Толик тем временем тырили съестное. Много не брали. Там – пару картофелин, здесь – одну морковку, в следующем ряду – маленький пучок зелени или кривой огурчик. Хватало ровно, чтобы не помереть с голоду. Им везло – их ни разу не поймали. С тех пор любимой Мусиной присказкой стало: «Везет тому, кто везет». Она везла, как умела, и ей везло… Только один раз она чуть дрогнула. От этого случая в семейном альбоме осталась фотография супермена с квадратной челюстью в красивой американской военной форме. На оборотной стороне фотокарточки еле узнаваемыми русскими буквами было написано: «Май любовь Мусья на вечность. Весь твой Джек».

Он встретил ее зимой на улице, она шла со смены, закутанная в сто тряпок, ничем не отличаясь от сотен измученных и усталых женщин. Но даже через сто тряпок, через сибирскую ночь и непроглядную метель он ее рассмотрел. Подошел, коверкая слова, заговорил. Муся хотела его послать, но не сумела. Сил не осталось. За два дня до этой встречи они с матерью получили первую похоронку на отца. Всего похоронок было три. Три раза Исаака тяжело, почти смертельно ранили на фронте, и все три раза почему-то высылали похоронки. Третью они читали смеясь, не верили. А вот в первый раз зимой сорок второго было действительно тяжко. Муся чувствовала себя так одиноко, как никогда. На мать не опереться – она больна и в растерянности, любимый отец погиб, любимый Славик, неизвестно, жив ли. На ней – маленькие братья. От усталости и недосыпа она падала с ног Одна, совсем одна в этом страшном и темном зимнем мире. И вдруг красавец американец, свободный, здоровый, веселый, чудом оказавшийся в холодном Иркутске (Джек привозил на военные заводы станки по ленд-лизу), улыбающийся в свои белейшие американские тридцать два зуба. И сильный. Видно, что сильный, к такому можно прислониться. Защитит. Не хватило у бабушки сил прогнать его. И понеслось… Видимо, какие-то чувства она к нему испытывала. Раз фотографию сохранила, то испытывала. Возможно, она даже его полюбила. Уж не знаю, что она говорила деду, но мне, уже после его смерти, сама, без моих расспросов, поведала об американце. Очень тихо поведала, запинаясь и краснея в свои 86 лет. Закончив, она помолчала с минуту и совсем шепотом добавила: