Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец

кровати, литвак под кроватью…

Вскоре слышит литвак, в доме заскрипели кровати; домашние поднимаются. Бормочут краткую утреннюю молитву… Слышен плеск омовения. Стучат, открываясь и закрываясь, двери. Все уходят. Опять тихо и темно. Сквозь щели ставней пробивается бледное лунное мерцание. Сознался литвак, что, когда он остался один с рабби, на него напал страх. Вся кожа на нем запупырилась, как у испуганного гуся, и корни волос на висках начали колоть, как иголки. Шутка ли сказать: во время слихос оставаться наедине с рабби в одной комнате.

Но литвак ведь упорен: дрожит, зуб на зуб не попадает, а лежит.

Наконец, рабби встает; умывает руки, тихо читает молитву, как надлежит всякому еврею. Потом подходит к платяному шкафу и вынимает оттуда узел… Из узла появляется мужицкое платье: холщевые портки, огромные сапожищи, сермяга, большая баранья шапка и широкий кожаный пояс, обитый медными штифтиками.

Рабби все это надевает на себя…

Из кармана сермяги торчит конец веревки, обыкновенной грубой веревки.

Рабби идет, литвак за ним!

Мимоходом рабби заходит в кухню, нагибается под кровать и вытаскивает оттуда топор. Он засовывает топор за пояс и выходит на улицу.

Литвак весь дрожит, но не отстает ни на шаг.

Робкая, благоговейная тишина царит в темных уличках. Кое-где вырывается стонущий звук слихос из какой-нибудь молельни… Кое-где из-за оконных стекол доносится стон больного… Рабби держится все больше в сторонке, в тени домов и заборов… Временами фигура его выходит из тени; литвак все шагает за ним.

И слышит литвак, как биение его собственного сердца сливается со- стуком тяжелых шагов, рабби, но он идет дальше. И так выходят они за город.

За городом — роща.

Рабби заворачивает туда и, пройдя шагов тридцать-сорок, останавливается возле дерева. Литвак вне себя от изумления: рабби вынимает из-за пояса топор и принимается рубить дерево. Рабби рубит, рубит; деревцо трещит и падает. Рабби разрубает его на поленья, затем, расколов, увязывает веревкой в вязанку и, вскинув ее на плечи, засовывает топор за пояс и направляется из лесу обратно в город.

В каком-то переулке рабби останавливается у бедной, полуразвалившейся избенки и стучит в окошко.

— Кто там? — раздается испуганный голос, и литвак слышит, что это голос больной женщины.

— Я, — отвечает рабби по-мужицки.

— Кто "я"? — опять спрашивают из избенки.

— Василь! — отвечает рабби.

— Какой такой Василь и что тебе надо?

— Дрова маю продаваты, — отвечает мнимый Василь по-украински, — вязанку дров… и дешево, почти даром…

И, не дожидаясь ответа, он заходит в избенку.

Литвак прокрадывается туда же. При сером утреннем полумраке перед ним — бедная комнатка с убогой и поломанной утварью; на постели, под грудой тряпья, больная женщина. И говорит она с отчаяньем Василю:

— Купить?.. А на что купить? Откуда мне, бедной вдове, взять деньги?

— Я тебе в долг поверю, отвечает переодетый рабби, — всего шесть грошей.

— А где я возьму, чтобы уплатить тебе? — стонет несчастная.

— Глупый ты человек! — строго возражает рабби. — Смотри, ты бедная, больная женщина, и я тебе верю в долг… Я уверен, что ты заплатишь… Ты имеешь такого великого и всесильного бога и… не доверяешь ему?! И не надеешься на него даже на какие-нибудь шесть грошей за вязанку дров!..

— А кто затопит? — жалобно спрашивает больная. — Разве я в силах встать? Сын не вернулся с работы…

— Я затоплю! — отвечает рабби.

Накладывая дрова в печь, рабби, стеня и вздыхая, прочитал первую главу из слихос. Когда же он затопил и дрова весело запылали, он уже несколько бодрее стал читать вторую главу.

Третью главу рабби прочитал, когда печка истопилась и он закрыл трубу.

Литвак, все это видевший, с тех пор остался уже навсегда немировским хасидом.

Впоследствии, когда, бывало, какой-нибудь хасид начнет рассказывать, что во время слихос немировский рабби поднимается каждое утро на небо, литвак уже не смеется, но тихо добавляет:

— Если не выше еще!..

Семейное счастье

1891

Перевод с еврейского А. Макаров.

Хаим — носильщик.

Когда он проходит по улице, согнувшись под ящиком с товаром, его совсем не видно: кажется, что ящик шагает сам на двух ногах. Тяжелое дыхание, однако, слышно издали.

Но вот он, сняв с себя ящик, ставит его наземь: он получает заработанные им гроши. Выпрямившись и глубоко вздохнув, он отвязывает полы халата, отирает пот с лица; затем, подойдя к колодцу, выпивает несколько глотков воды и забегает в какой-то двор. Там он становится возле стены и подымает громадную голову так, что кончик бороды, нос и козырек картуза у него на одной линии. Он кричит:

— Ханэ!

Под крышей открывается окошко, и маленькая женская головка в белом чепчике отвечает:

— Хаим?!

Муж и жена смотрят друг на друга с большой нежностью. "Любезничают", говорят соседи. Хаим бросает вверх свой заработок, завернутый в бумажку. Ханэ ловко хватает бумажку. Это ей не впервые.

— Молодчина! — говорит Хаим и продолжает стоять. Ему не хочется уходить.

— Ступай, Хаим, ступай! — улыбается Ханэ. — Мне нельзя отойти от больного ребенка… Я поставила люльку возле печки, рукою снимаю пену с горшка, ногою качаю…

— Как он, бедняжка, теперь?

— Ему лучше.

— Слава богу. А Геня?

— У швеи.

— А Иосель?

— В хедере.

Хаим опускает бороду и уходит, а Ханэ следит за ним, пока он не скроется.

По четвергам и пятницам разговор продолжается дольше.

— Сколько в бумажке? — спрашивает Ханэ.

— Двадцать два гроша.

— Боюсь, мало будет.

— А чего тебе недостает, Ханэ?

— Мазь нужно купить для ребенка за шесть грошей, свечей на субботу. Хала у меня уже есть, мясо тоже — полтора фунта. Ну, недостает водки для кидуш. Еше нет щепок.

— Щепок я тебе принесу; на базаре, верно, найдется.

— Потом еще нужно…

И она перечисляет, что ей нужно на субботу. В конце концов оказывается, что кидуш можно произнести над халой и что вообще можно обойтись без многих вещей. Главное — это свечи и мазь для ребенка.

Все же, когда дети здоровы и медные подсвечники не заложены, у мужа с женой бывают очень веселые субботы, особенно, если еще есть кугл. Ибо Ханэ большая мастерица готовить кугл. Сначала у нее постоянно недостает чего-нибудь: то муки, то яиц, то жира; но, в конце концов, получается чудесный, сладкий кугл; он тает во рту, "расходится по всем суставам".

— Это ангелы готовили, — говорит Ханэ, радостно улыбаясь.

— Да, ангелы, наверно, ангелы. Ты тоже ангел, Ханэ. Сколько ты терпишь из-за меня и детей; сколько раз они тебя огорчают, и я тоже, когда рассержусь. Но разве я слышу от тебя ругань, как иные от