Неоконченная хроника перемещений одежды - Наталья Черных

Засыпала с трудом, тяжело, как бы отбрасывая прочь невидимых насекомых паники, под иконой. Пока не заснула, было некоторое чудесное видение. В общем, искушение, конечно, но испуга не было. Наоборот, возникло чувство глубокого холодного погружения. Бесшумно, распахнутыми крыльями надо мной нависла монахиня размером с мизинец. Может быть, это была и не монахиня, а просто пожилая женщина, одетая в старые одежды монахинь, данные ей с благословения игуменьи для паломничества к преподобному Сергию.

– Нет здесь места нашим людям, – сказала женщина. – Их отсюда гоняют.

Сквозь меня прошла острая тонкая волна брезгливости, но не было ни страха, ни тревоги. Лежала неподвижно, на боку, как будто женщина мне снилась. Женщина провела, поглаживая, по боку, несколько раз, еще раз вздохнула о том, что «нет места нашим людям», и удалилась. Бесшумно, как появилась. Было ли это наваждение, кошмар, который так просто принять за быль в утомленном состоянии. Или же это была опасная сумасшедшая, и Бог меня миловал, что не зарезала. Или же святая, из тех, что в детстве возникали, как звезды через тусклое стекло. Живая тень исчезла, настал короткий сон.

В четыре пришел монах и колокольчиком разбудил. Нахлынула эйфория. Умывалась и приводила себя в порядок в лаврском туалете, видимо, с брежневскими еще «следами» по обе стороны отверстия, под звуки расстроенных постом кишечников, почти радуясь нахлынувшим трудам недосыпа. Лицо натерла левомеколем, дезинфекция должна быть. В храме читали утренние молитвы. После утренних молитв пришли служащие иеромонахи, и началась ранняя обедня. Держаться на ногах уже не могла, а к Евангелию поняла, что силы свои переоценила.

Бросало из стороны в сторону, в детской шубе из искусственного меха, в каком-то странном мамином платке, в юбке, на два размера больше, от представителя. Казалось порой, что глаза выкатываются из орбит, что превращаюсь в кликушу, которых так боялась мать и на которых так походила. Что все суеверия отечественного ответвления православия в меня вселились, и теперь с ними до смерти, да и на мытарствах, не разобраться. И тогда легла. Под иконой, на пол. Едва легла – вынесли Чашу. Если бы кто догадался меня к Чаше подвести за руки, то после шла бы уже сама, а глотки лаврской теплоты оживили бы совсем. Но рядом не было никого. Здесь и не такое видали.

– Болящая, – послышался кроткий голосок.

Ну да. Болящая. Какая еще.

Причащающий священник указал ручкой лжицы кому-то на меня. Подошли женщины, предложили валидол. Взяла, отправила в рот. Через некоторое время села, затем встала. И пошла на станцию. Шуба – в следах лаврской пыли и масле от лампад, сердце – в тоске от невероятной усталости. Но вкус полосочки хлеба, данного стариком на вечерне, еще не ушел.

– Что же ты не попросила! – закричала тихо мать на мой рассказ. – Подвели бы, причастилась. А так – зря, получается, ездила.

Не зря. Очень даже не зря. Это обложенный самыми низкими на свете облаками день остался в памяти одним из самых счастливых. Как в колыбели. Преподобный Сергий, Святитель Иннокентий, маленькая ночная птица в апостольнике. Наверно, это сама в будущем и мое отношение к тому, что произошло после 1988 года, мои сомнения, мое фрондерство.

– Для вас православие – только игра.

– Если бы Хрущев давал премию за антирелигиозную пропаганду, вы бы получили ее.

– В топку нужно таких, в топку! Это предатели.

Все это меня ожидало и понемногу начало уже тогда приобретать черты.

Отоспавшись все шестое, седьмого побежала на всенощную в Высокопетровский, а восьмого причастилась, несмотря на приготовленную матерью в обед яичницу. Спецом для меня. Сама она ела, понятно, рыбу. И картошку с макаронами.

Причащающий монах был крохотный, с меня ростом. Настроение было райское. Понемногу начал разворачиваться, и во мне тоже, как рулон ткани, удивительный легкий мир, в котором вся местная туга преображалась в нечто вроде сладкого сна, а движения напоминали счастливый небыстрый танец.

С понедельника началось новое хождение по кабинетам. Бегунок принимала сухая, спортивного вида женщина, замглавврача по ВТЭК. Наскоро просмотрела лист, сказала, чего не хватает и что нужно, до какого числа собрать недостающие свидетельства и от кого. Против ожидания, управилась уже в начале вечера. Замглавврача посмотрела, подписала и сказала зайти через неделю. Тогда уже будет ясна дата комиссии.

Было ощущение, что жизнь только начинается, а уже хочу на покой.

Религиозности во мне нет. В принципе. Не сама так считаю, а передаю некоторое авторитетное мнение. Священника, и еще солидных мирян. Мнение было высказано не партийно, как, скажем, на пионерском собрании (в комсомоле не была). Не следующим, например, образом: такая-то, работай над собой, а мы поможем. Мы за тебя болеем, ты наш член. Здесь понятна расстановка сил. Есть партийность и ее пресс. А есть товарищество, которое с партийностью не враждует, но существует по другим законам. По законам товарищества тебя и сочинение написать попросят, и на свидание позовут, и туфли получше дадут, чтобы старше выглядеть, и на конечной остановке про великую любовь расскажут. Ну и в губы поцелуют, обозвав перед этим толстой. При всех поцелуют, а это уже – выражение чувств. Так что партийность в повседневной жизни не особенно участвует.

Но когда мнение выражается заглазно, дело другое. А уж тем более – в семье.

Итак, моя мать считала меня бесноватой. Но в лицо об этом не говорила. Поводов для беснования у меня было много, но с духовной точки зрения – ни одного. Поэтому спрос огромный: повода нет, а беснуешься. Поведение тоже было бесноватое, хотя преимущественно тихое. Но бывают же тихие бесноватые. Рисует. Бормочет. В церковь ходит. Глаза сумасшедшие, выражение лица отчаянное. Что еще нужно для вывода. Мать меня тихой бесноватой не считала. С ее точки зрения – на нее орала и пыталась ударить.

Она в слезах рассказывала священникам на исповеди о моем дурном поведении, а мне ничего не оставалось, кроме как выслушивать поучения от тех же священников, что жаловаться на мать нельзя. Когда и как это началось, не помню, но мне пришлось с этим ее мнением жить очень долго. В ее словах «пошла не по той дорожке», «стала произносить загробные речи» и в скрученных сурово губах выражалось мнение партии – обычных прихожан, сплоченных идеей благополучия, получаемого церковными путями, вместе представлявших довольно большую силу. Так что религиозности во мне нет никакой. С точки зрения приходского благополучия.

Сочувствующие мне священники и знакомые, в первую голову – Анна, призывали обращаться с мамой ласково и не прекословить, тогда и будет мир. Мать требовала конкретных действий, на которые согласиться не могла. Мне довольно было моего безумия. Так что освящать соль, отмывать от ядовитого химического состава стол и стулья, а также посуду отказалась. А все это, с точки зрения матери, было обязательно. Кстати, она считала, что ядовитый состав на некоторые вещи нанесен моей рукой. «Мне известно, чьи руки это сделали», «За мной давно охотятся. Я из рода Божией Матери».