Борель. Золото - Петр Петров

«Только бы добраться до первой деревни, а оттуда домой», — думал он, грузно буровя захрястлый снег.

До жилого места они в этот день не добрались. Ночь под шумящими деревьями опять прошла в напряжении. А утром, когда Гурьян отошел от логова по своему делу, старый приискатель сунул стволину ружья между кореньями дерева и легонько погнул.

Вставая, он громко разрешил:

— Этта можно бухать, сколько влезет. Нахлопай бельчонки своей Матрехе на бурнус, покрепче ублаготворит.

Лес редел, мельчал и снег. Но здесь он был плотнее. Лыжи не тонули, как в безветренных трущобниках. Путь лежал на-покать. Гурьян кружил между деревьями. Выстрел по глухарям не удался. Второй заряд дал осечку. Парень истратил с десяток пистонов, от досады искусал губы и через тугие размышления пришел к страшному выводу:

«Испортил ружье, каторжная душа… наговорил».

Голубые просветы между деревьями ободрили обоих. Впереди змеиными хвостами извивались над далекой деревней дымки. Собака плакуче взлаяла. Ей широко улыбнулся Гурьян, как человек, вырвавшийся из медвежьих лап. У парня даже обида на вожака уменьшилась. Здесь он заговорил смелее.

— Дядя Митроха!

— Ну, племяш?

— А ково я могу купить на свой пай?

— Да хоть ково. Меньше будешь плакать, больше купишь… Помни, что ласковый теленок двух маток доит… А ежели с другого манеру подойти, то глупую траву и палкой сшибают.

— Как-то муторно ты говоришь.

— А ты муторно понимаешь.

Десяток немеренных километров отмахали без отдыха (с сухарей человек делается легче в ходьбе). Вожак оглянул занесенную снегом избенку и сразу облюбовал ее. Хатка бездворовая — островок среди широкого ветряка. Залепленные газетами два слепых окна склонились к земле, как нищий за подаянием.

— Здесь самогонкой пахнет, — сказал Митрофан, дергая щелястую дверь.

В железке лениво потрескивали дрова, будто за стеной давили тараканов. Против кути, в решетчатом садке воевали куры, наполняя избу зловонием. Гурьян не успел еще занести руки для креста, как из постельных лохмотий поднялась раскудлаченная беловолосая голова.

— Ково бог дает? — спросил женский молодой голос.

— Таежных принимаешь? — кашлянул вожак.

— Добрых как не примать. Откуда будете?

— Из малдованова королевствия, из печи на лыжах, — загнул прибаутку вожак. — Лучше скажи: горячим торгуешь?

— Солдатка я, дак поневоле займывамся.

Митрофан сбросил котомку и взглядом уперся в разбухший живот хозяйки. Баба была складная, широка в бедрах. Правда, юбка и кофта молодухи потеряли первоначальную окраску и блестели от какой-то засохшей слизи.

— Где это горохом тебя обкормили? — кивнул вожак.

Хозяйка дерзко глянула в глаза приискателя и сморщила лоб.

По ее догадкам выходило, что в избу заявились люди действительно с «фартом», не какие-нибудь ширмачи голоштанные.

— Сала с яйцами жарь, — заказывал Митрофан. — Огурчиков бы в зеленом рассоле… Да не глазей, а то подадимся, где проворнее шевелятся. — Он потер руки и опять кольнул бабу надоедным словом:

— Кузов-то без мужика смастерила?

— Где? И нету, — хозяйка одернула юбку и уклончиво пояснила: — Сызмальства у меня живот необнаковенной, а вчера еще лешак дернул редьки с квасом напереться… Это и скрадыват твой глаз-от.

Яичница закипела говорливо. Солдатка достала из подполья лагун и, откупоривая затыч, похвалила:

— Жгучая, язви ее… Чиркни спичку — и сейчас же запластат, как порох.

— Лей штоф и найди нам хорошую тройку, — распорядился вожак.

Хозяйка боязливо оглянулась, сникла, как отшибленная с дерева ветвь: «фарт» уходил.

— Пошто не погостили? — взбросила испуганные глаза. Но Митрофан не удостоил ее ответом. После второго стакана вонючей самогонки, густо сдобренной мыловарной содой, Гурьян быстро ошалел, захотел спать. Вожак, наоборот, оживился. Он тряхнул парня за плечо и совсем другим, незнакомым голосом сказал:

— Не весь голову — не печаль хозяина. Завтра же садимся на чугунного коня и — в губернию… Липы бы только достать… Ты думаешь, Нагрюк и в сам деле глот? Ошибаешься, сосунок… Ты мне по нутру пришелся, и сделаю я тебя черту братом. Это яичко разломим пополам, но оно — тьфу. Амбар золота будем иметь и курам бросать замест пшеницы. Мы еще рудного здесь клюнем.

Гурьян плохо понимал намеки и одно только твердо усвоил, что Митрофан боится отдать кому-нибудь найденный источник. У парня лукаво закрадывалась надежда при случае припугнуть вожака и этим отвоевать причитающуюся часть добычи.

Пока подавали лошадей, Митрофан сходил в лавку и, воротясь, сунул в руку Гурьяну три сотенных бумажки.

— Это на коня и корову, а в губернии карман забью этим тряпьем! — хвастливо сказал он.

С солдаткой расплатились щедро. Вожак презрительно отбросил сдачу и хлопнул бабу по лопаткам.

— Жди в другой раз, молодуха.

Сибирские кони несли свирепо. Обиженно пели полозья, трещала ломкая сбруя. Приискатели кутались в ямщицкие барловые дохи. Шестьдесят верст уплыли назад за четыре часа. В сумерках, черных, как сажа, розвальни пропылили по Верхотурихе.

Еще издали Гурьян заметил, что в его квартирешке нет огня. А когда подъехали к воротам, то увидели, что окна второй половины избы были заколочены снаружи тонкими тесинами.

Гурьян нетерпеливо ворвался в квартиру плотника-соседа и от порога взревел:

— Умерла?

Парню изменили ноги. Он тяжко упал на застонавшую лавку. Семья плотника ужинала при тусклой коптилке. В парной чад избы ворвались запахи тайги и седая струя морозного воздуха.

— Третьего дня закопали, — откуда-то из темноты прохрипел женский чахоточный голос. — От колотья в грудях и дошла.

В эту ночь Гурьян впервые напился до потери сознания. Проснулся он со связанными руками. От хмельного озноба трепетало тело. Митрофан вышучивал:

— Ну и сметана ты кислая. Ставай, опохмеляться будем.

На вокзале шум, толкотня, споры. Харбинские спекулянты с набитыми сарпинкой кошелями и чемоданами горлохватом брали буфет, занимали зал первого класса, стеной отшибали пассажиров с перрона. Половина их козыряла перед жандармерией солдатскими завшивленными в окопах шинелями и поддельными бумажками об освобождении в бессрочный отпуск. Над головами кишащих людей проносилось:

— Отстань!

— Ишь мурло-то нажрал в тылу!

Гурьян боязливо наблюдал, как старый маленький человек с белой бородой колотил под бока какого-то оборвыша, и, брызжа слюной, повторял: