Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Однако если Густав еще сохранял какие-то иллюзии, еще надеялся, что доброе имя защитит его от нападок, а качество продукции вызовет приток заказов, то Андреас, ограниченно понимавший в военном деле и чуравшийся политики, но обладавший превосходным инженерным чувством гармонии, потерявший уже почти всех сестер, ощущал, что наступил предел прочности для старой конструкции мира; что война – лишь клапан, через который вырвутся в мир демоны будущего, и этот клапан уже не закрыть.

Чудовища грядущего являлись Андреасу в образах новой техники, которую породит война: гигантских пушек, бронированных поездов, плавучих крепостей, вооруженных сотнями орудий, монстров-цеппелинов, несущих зажигательные бомбы. Несколько набросков Андреаса уцелели, спрятанные в альбоме за открытками. Больше всего Кирилла поразили закованные в клепаную броню, одетые в противогазы четыре всадника на механических лошадях; но Кирилл не ощущал смятения души рисовальщика, которое чувствуется в «Четырех всадниках» Дюрера; а потом понял, что Андреас не боялся грядущего, догадывался, что, как человек времени старого, времени нового не переживет, уйдет вслед за сестрами, и вся его забота была о потомках.

Баланс прав и воли между Густавом и Андреасом невидимо сместился в сторону последнего; Густав по-прежнему был во главе компании, но Андреас теперь чаще говорил в ночных разговорах, а Густав больше молчал и слушал.

Сентябрь 1914-го. Русские войска проиграли битву при Танненберге, разбита Первая армия генерала Ренненкампфа, чьи карательные отряды видел Арсений во время первой революции, когда вез сошедших с ума солдат с Дальнего Востока в Рязань. Теперь вместо зерна поезда опять везут страшный урожай раненых, и в народе толкуют о немцах-генералах во главе русской армии: нет ли измены?

И снова стоят двое; на закате солнце краснело, словно бинт на ране, а теперь ночь черна, как черно внутри ствола винтовки. Еще работают их заводы, варят сталь, прокатывают рельсы; еще вращаются резцы станков, отправляются грузы, бухгалтеры считают деньги – но во всем этом нет прежней уверенности, напора, все движется по инерции, и она вот-вот иссякнет. Уже отказались от сотрудничества некоторые подрядчики, государственные чиновники не так любезны, конкуренты перехватывают заказы, и акции колеблются; неисчислимые стада станков, машин, механических левиафанов потеют масляным страхом металла.

Густав и Андреас чувствуют, что нужно бежать, – но пока не в силах бросить все нажитое. Да и куда бежать? В Германии и Австро-Венгрии они – русские; в странах Антанты – немцы. В нейтральные Швецию или Америку? Они осторожно выясняют возможность продажи всех предприятий. Но им предлагают смехотворную, унизительную цену, окружают картельным сговором; они решают держаться.

Декабрь. Скоро рождественские балы, маскарады. Приглашений на две трети меньше, чем в прошлом году. Домочадцы расстроены, но Густав и Андреас даже рады. Их жизнь в последние месяцы и так напоминает зловещий маскарад: почти никто открыто не проявляет вражды, одни сочувствуют, другие соболезнуют, третьи предлагают помощь, туманно намекая на заступничество перед Императором, четвертые хотят войти в дело, – но все это зыбкая игра личин, и никому уже нельзя верить.

И вдруг маски сброшены: в Петрограде учреждено «Общество 1914 года»: патриотичные банкиры и промышленники объединились, чтобы лоббировать интересы национального капитала. Густав и Андреас к участию не приглашены. Однако они думают, что теперь будет легче: появился осязаемый противник, действующий понятными методами, и с ним можно будет справиться.

Но сияет на стене холодное солнце древних клинков, проснувшихся, ибо в далеких полях слышен звон сабель; и Кириллу спустя столетие кажется, что он слышит молчание булата, ощущает угрюмую тяжесть десятков лезвий, дамокловых мечей, висящих над головами стариков.

В недобрый час явилась Густаву мысль собирать клинки, выложить металлическое солнце на стене кабинета; потустороннее солнце, освещавшее призрачным светом наступившую в августе 1914-го ночь семьи.

Густав, думал Кирилл, сам не будучи родовит, собирал гербарий клейм и гербов; скупые, медленно, долго живущие души оружия: как пережитки давних катастроф, свидетельства семейных крушений; как доказательство, что истинная сила рода – не воинская, она не в храбрости, а в уме и сметке буржуа-предпринимателя, умеющего ценить сегодняшнюю жизнь.

И теперь, представлял Кирилл, клинки словно надсмехались над Густавом, ибо его оружие: банковские счета, акции, капиталы, – не могло защитить его, а иного он не имел.

По слухам, достоверность которых Кирилл не сумел установить, один, особенный, меч Густав выкупил у самого Шлимана после раскопок в Трое; возможно, какие-то тайные связи соединяли двух немцев, прибывших в середине XIX века в Россию и сделавших там состояние, но за эту завесу Кирилл уже не мог проникнуть.

Образ троянского меча не оставлял Кирилла.

Он часто думал о Первой Мировой как о Троянской войне нового времени. В «Илиаде» все были призваны к делу сражений; война разделила универсум на две враждующие стороны, от высот Олимпа до глубин Посейдонова океана и мрачных подземелий Аида. Никто не остался нейтрален, ни люди, ни боги. Война вобрала весь мир – и выплюнула измененным, измененным настолько, что Одиссей искал путь домой двадцать лет: прежняя топография, прежние пути оказались упразднены.

В мироздании Гомера силой действовать, вершить судьбу обладали только носящие оружие. И троянский меч напоминал Густаву, что ныне для спасения рода нужны воины, а не купцы; никто иной не отведет угрозу.

А угроза был велика. Листая антинемецкие документы правительства, Кирилл видел, как в России рождался тоталитаризм – до прихода большевиков к власти. Как возникало репрессивное государство, как в обществе росла готовность восхвалять террор, всюду искать «чужих», оборотней, агентов зла, из-за которого все беды в стране: и зерна не хватает, и примусы взрываются.

Без истории шпиономании последних лет империи, думал Кирилл, неясно, почему люди в сталинскую эпоху так легко соскользнули в безумие взаимного доносительства, одобряли массовые аресты, требовали на митингах расстреливать «врагов народа» больше и чаще.

Но граждане уже были облучены всей мощью прессы, государственной пропаганды, объяснявшей, что в поражениях на фронте и нехватке винтовок виноваты немецкие агенты, проникшие в штабы, выдающие наши секреты неприятелю, саботирующие производство. И так велика была мощь облучения, что через десять лет, когда начался первый показательный процесс, Шахтинское дело, суд над «вредителями» в угольной промышленности, люди с легкостью «вспомнили» картину наполненного предателями мира – и вновь поверили в нее.

…Андреас и Густав все-таки нашли воина, человека войны, который мог защитить семью. Кирилл любил этот сюжет сильнее всех прочих в будущей книге. О нем не знал прадед Арсений, не знала бабушка Каролина, не знал отец. Густав и Андреас хранили его в тайне от младших – а Кирилл вычислил, восстановил по деталям, по обрывочным записям. Для Кирилла в нем воплотилась сила судеб, сила истории, требующая жертв, сцепляющая обстоятельства так, что одни не спасутся, если кто-то другой не погибнет, не оплатит страшный счет бытия.