Проснись в Никогда - Мариша Пессл

Уитли рыдала, пытаясь подняться на ноги. Кэннон крепко держал ее.

— Прекрати! — рявкнул он.

— Пустите меня! Я не могу!

— Успокойся! — прикрикнула на нее Марта.

— Я не могу! Я все время думаю о других вещах! Я не могу ничего поделать со своими мыслями!

До меня донесся рев мотора. Говард Хейворд, пятидесяти восьми лет от роду, пьяный и отрубающийся на ходу, неумолимо приближался. Оставалось всего несколько секунд. Меня колотило. Я крепко зажмурилась и вцепилась в асфальт, стараясь удержаться на месте.

Остров Аморгос. Греция.

Теперь вопил кто-то другой. Киплинг.

— Прекратите! Прекратите!

— Ты что, не понимаешь? Мы потеряем друг друга!

— Это ловушка! Это подстава!

Серые утренние сумерки вспорол раскат грома, оглушительный, как атомный взрыв. Мои барабанные перепонки лопнули, в голове заметались какие-то странные писки и визги. Пробуждение сдавливало сердце с такой силой, что до сознания не сразу дошло, когда что-то больно впилось мне в шею. Я вскрикнула, мои занемевшие ледяные пальцы потянулись к горлу, чтобы нащупать предмет. Кончики их ощутили что-то маленькое и твердое. Я с криком выдернула непонятную штуковину из шеи.

Это оказалась булавка со шмелем, подарок Джима, который у меня потом украли.

Дальше все происходило одновременно. В глаза мне ударил свет фар. На нас, отчаянно сигналя, несся грузовик. Дождевые капли падали, точно в замедленной съемке. Взвизгнули тормоза. В воздухе по-прежнему звенел чей-то крик. Я открыла глаза и заметила фигуру в зеленом пончо, которая стремительно удалялась в сторону леса. Послышался лязг металла. Грузовик сложился пополам, массивные шины скользили по мокрому асфальту, направляясь прямо к моей голове. Едко запахло паленой резиной. И началось светопреставление.

Один… два…

Булавка со шмелем.

Джим.

Когда я открыла глаза, было светло.

Я лежала в траве, лицом вниз. Я приподняла голову, чувствуя, как бешено колотится сердце, и на меня накатила неодолимая тошнота. Меня выворачивало наизнанку, тело сотрясалось от спазмов. Прошла минута, прежде чем мне удалось отдышаться. Я вытерла рот и огляделась вокруг. Глаза болели от света.

Я не лежала ни на какой дороге. На меня не несся грузовик Говарда Хейворда. Физической боли тоже не было.

Не было и «ягуара». Впервые за сто лет не шел дождь. Ярко светило солнце. Я лежала на земле: сухие листья, трава, сквозь которую проглядывал перегной. Вокруг меня высились деревья. Воздух был бодрящим и свежим, небо сияло пронзительной голубизной. Я вытянула руки перед собой и разжала ладони.

Они были пусты.

Булавка со шмелем. Где она?

Я огляделась по сторонам. Определенно не вилла «Анна-София» и вообще не Греция.

Кругом лес. Я осмотрела свою одежду.

Бордовое шерстяное пальто от Энн Тейлор, которое мама купила мне сто лет назад в вунсокетском комиссионном магазине. Черные колготки. Черное шерстяное платье. Поношенные черные кожаные туфли.

Ничего не понимая, я поднялась на ноги. Туфли жали, платье кололось. Я двинулась вперед, глядя на большую поляну, которая виднелась между деревьями. Посреди нее блестело озеро, на котором покачивались белые лодки. Вдоль берега прогуливались люди. С трудом переставляя ноги, я двинулась туда, задаваясь вопросом, не примут ли меня за сбежавшую пациентку сумасшедшего дома. Но когда я вышла из леса и направилась к берегу, никто не обратил на меня особого внимания. По озеру плавало штук двадцать лодок, которыми управляли с пультов дети и несколько подростков.

Я поняла, где я. Центральный парк. Консерваторское озеро. Я была там давным-давно с Джимом.

— А, вот ты где!

От звука этого голоса земля ушла у меня из-под ног. Горло перехватило. Я закрыла глаза, мой мозг превратился в желе. Я падала в яму глубиной в милю и не могла остановиться.

— Куда ты сбежала? Что, уже хочешь от меня избавиться?

Он был жив. Он стоял прямо за моей спиной, положив руку мне на плечо. И пахло от него как всегда: мятным мылом, ветром и свежевыстиранной одеждой.

— В детстве я все время приходил сюда. Как-то раз пульт сломался и лодка застряла посреди озера, я заплакал, и отец сказал мне: «Если хочешь достать лодку, пойди и возьми». Пришлось лезть в воду и вытаскивать ее. Видимо, это был тест из разряда «выживает сильнейший, никто никому ничего не должен», которому он научился в бизнес-школе, и… Эй, что случилось?

Он развернул меня лицом к себе.

«Что случилось?» Я понятия не имела, с чего начать.

— Посмотри-ка на меня.

Я открыла глаза.

Джим Мейсон стоял в нескольких дюймах от меня. Яркое солнце било ему в спину, вокруг щебетали птицы и весело визжали дети. Зрелище было настолько немыслимым, что у меня снесло крышу.

Все это было не наяву. Это не могло быть наяву.

И однако, было. Передо мной стоял Джим. Он был прежним и в то же время другим. Я смотрела на него и думала о том, что мы никогда не видим друг друга по-настоящему. Память — ленивая служанка, которая старается работать поменьше. Пока человек жив, пока он рядом с тобой, память не утруждает себя сохранением всяких мелочей, а когда он умирает, выдает одно и то же затертое до дыр воспоминание, пока мелочи не изглаживаются совсем: веснушки, улыбка, открывающая чуть неровные зубы, морщинки вокруг глаз.

— Идем, — сказал Джим. — Нам нельзя опаздывать.

Он согнул руку в локте и просунул мою ладонь в образовавшееся отверстие. Я уже забыла об этой его манере. Он повел меня по дорожке мимо женщин с младенцами в колясках — все смотрели на него, в разной степени восхищенные, — и мужчины с тележкой из супермаркета, набитой пустыми пластмассовыми бутылками.

Похоже, в этом пробуждении меня занесло в один из тех нескольких дней, когда мы с Джимом гостили у его родных в Нью-Йорке.

Это не Рождество. А для весенних каникул слишком холодно.

Так когда же все происходит?

Можно было спросить, куда мы опаздываем, но мысль о том, чтобы завести разговор, была невыносима. Каждый раз, глядя на Джима, я просто не могла поверить в происходящее. Мне хотелось отмечать каждую его черточку, каждый взмах его ресниц, каждый вздох, каждую ухмылку краешком губ. А еще я была напугана. В горле, точно гигантская плюха жвачки, стоял ком, грозивший провалиться ниже. Если это произойдет, я или разрыдаюсь, или вывалю на него бессвязный поток откровений о Никогда и о том, что он уже мертв.

«Ты мертв, любовь моя. У тебя так мало времени».

Закусив губу, я позволила ему провести меня по Пятой авеню. Мы ворвались в вестибюль дома — Пятая авеню, 944, как гласила изящная надпись на зеленом козырьке над входом, — и окунулись в резкий аромат гортензий и роз, собранных в гигантский, астероидоподобный, немыслимый букет, что стоял на столе. Джим небрежно помахал швейцару: