Настойчивый - Ellen Fallen

С ужасом я всматривалась в картинку, где лицо мальчишки было закрыто кубиками, и как он расстреливал своих одногодок и женщин, годящихся ему в матери. Людям с улицы будет сложно понять, почему он так поступил. А мне все и так ясно, после такого давления, которому он подвергался с детства, у него просто не было выбора. Нет там света в конце тоннеля, нет ласки, добра. Ты марионетка, которой управляют все. И чтобы ты не сделал, от тебя отвернутся. «Свидетели» не дают своим детям дышать свободно, полностью ограничивают их.

Я шла к дому и накручивала себя, чтобы, наконец, поговорить с мамой. Без страха посмотреть ей в глаза и напомнить, как однажды мы поехали на конгресс «свидетелей». Начинался он без малого в четыре часа утра. Естественно, я даже не успела позавтракать, не то чтобы выпить стакан воды. На мероприятии собравшиеся встали для песнопения, затем началась долгая молитва, с бесконечными вопросами и возгласами из толпы, с одним из ответов из тоненьких книжечек учений. Во время молитвы мне стало плохо, я почувствовала дурноту, желудок болезненно сжался, и я села на твердую скамью. Тогда мама посмотрела на меня, как на врага, отвернулась и продолжила лепетать молитвы. Я поняла, насколько серьезно она относилась к этому учению. Для моей мамы служение секте было важнее интересов ее ребенка. Даже если бы я упала в обморок, сомневаюсь, что хоть кто-то помог бы мне.

Меня постоянно ограничивали в деньгах, нельзя было есть сладкое, покупать красивые вещи, так как мама работала очень мало, а учение не позволяет быть занятым на полный рабочий день. Она жила на копейки и в основном шаталась по домам, проповедуя. Тот минимум, что она получала, уходил на куриное мясо в очень маленьком количестве, предметы первой необходимости и обязательно самые дешевые. Так как она должна была вносить, как адепт, деньги на строительство Зала Царства.

В руках от пирожного осталась пустая бумага, я обтерла чистыми краями уголки рта и выкинула в ближайшую урну. Навстречу шли ученики школ, неся за своей спиной тяжелые рюкзаки, радостно щебеча между собой, как маленькие птички. Я улыбаюсь, наблюдая за ними. У меня не было друзей, в основном всем казалось, что я странная. Не от мира сего, пока все толпились, мне внушали, что надо дружить с детьми из церкви. Они не могли научить меня плохому, да и не приходилось объяснять таким же, как я, почему фотография – зло, или почему я остаюсь в классе, пока все поздравляют одного из моих одноклассников с днем рождения, а мне нельзя даже сладкий леденец взять с общего стола.

Я не была первой и единственной, кто понимал, что это не верно. Те, что постарше, часто пытались покинуть организацию. Подростки часто покидают организацию, независимо от выбора родителей. Сложнее всего втянуть в секту именно подростка, у которого процветает бунтарский дух, уже есть некая осведомленность о жизни, смена понятий. А вот ребенка легко привязать к секте. На этих проповедях именно детям навязывается такая мысль: все друзья извне – плохие, а вот на наших встречах все хорошие. Свидетели твердили, что мои школьные друзья умрут, потому что не верят, а я буду жить вечно…

Усмехаюсь и перехожу дорогу, ведущую к моему дому. Я бы хотела родиться в другой семье, где детей учат кататься на велосипеде, плавать, чтобы была возможность сбегать в жаркий день на речку и окунуться. Но пока все ныряли и наслаждались освежающими купаниями, я сидела дома и учила Библию, слова которой теперь стерты из памяти. Что для ребенка пятнадцать минут игры на улице в собственном дворе без игрушек и развлечений? Я была связана по рукам и ногам, а за непослушание на дверях висел кожаный шланг от старой стиральной машины. Даже в семнадцать лет я ощущала на себе его ребристую поверхность. Именно поэтому дом Уиллоу стал моим пристанищем, каждая ночь в их семье была моим спасением, оттягиванием времени до судного дня, когда я, наконец, нашла в себе силы сбежать, огрызнуться, показать зубы собственной матери.

Однажды Уиллоу спросила меня, почему я не расскажу все полиции, не покажу все свои ушибы и синяки. Но не один ребенок, бунтующий против свидетелей, не пожелает идти в приемную семью. Только потому, что брали таких детей все те же свидетели. А попасть из одной ямы в другую было страшно. Поэтому я ждала своего совершеннолетия, свободы ото всех.

Останавливаюсь напротив покосившихся ворот моего дома, краска давно облезла, дождь не пощадил ветхий дом. Мне всегда хотелось закидать его камнями, как в «Форест Гамп», разбить все окна и сжечь его дотла. Сравнять все с землей и превратить это место в парк для отдыха, чтобы скрасить жизнь всем тем, кто не мог себе этого позволить.

Открываю скрипящую дверцу и прохожу вдоль буйной поросли травы. За двором никто не следит, когда это делать, если ты постоянно пылишься в церкви. По сути, свидетели – это принципиальные тунеядцы, живущие в неухоженном жилье на копейки. Отличная причина жить по заветам. Когда старейшина уже отстроил себе огромный коттедж на деньги прихожан, они все заглядывают ему в рот, при этом делая все за него.

Ступени кажутся рыхлыми, скрип от моего маленького веса слишком громкий, поэтому смещаюсь к правой стороне, не хватало застрять между хлипкими лестницами и сломать себе ноги. Облупленная дверь, по которой я стучу, издает глухой звук пустого полотна. Шторка на окнах дергается, и я вижу ее лицо. Легкие мгновенно наполняются чем-то густым, словно я вдохнула густой дым горящего леса. В горле начинает першить, и я делаю глубокие вдохи.

Двери открываются после нескольких щелчков замка, худое лицо моей мамы запачкано мукой, она смотрит на меня тяжелым взглядом, затем открывает дверь шире. Я пытаюсь придумать, как выкрутиться и зайти в дом, чтобы в укромном месте забрать блокнот со списком.

– Все-таки вернулась. – Она выжидающе смотрит на меня, я опускаю покорно голову, заправляю локон за ухо и киваю головой. – Мне сказали, что ты вернешься.

– Могу я войти? – не поднимая глаза, говорю тихо, голос от страха дрожит.

Она раскрывает полностью дверь и начинает заходить внутрь, иду следом за ней, закрываю за собой, а чертов автоматический замок защелкивается, пугая меня этим звуком. В доме пахнет сыростью и выпечкой, этот сладковато глинистый запах меня постоянно преследует во снах. Бросаю взгляд на деревянный пол со сколом, мне надо отвлечь мать, забрать то, зачем пришла, и спокойно уйти.

Браслет на моей руке начинает раздражать, хочется нажать на кнопку и бежать отсюда, но я не делаю этого. Прохожу за ней на кухню и усаживаюсь на стул. Она наливает мне стакан воды и громко ставит его передо мной. На столе лежат скользкие куски размороженной куриной грудки, доска для нарезки, огромный тесак, насколько я помню, ужасно тупой, и скалка. Мама поворачивается ко мне спиной, в ее руках появляется круглый кусок теста, который она кладет на стол. Сбоку висит курица на крюке, я даже не представляю, где еще можно увидеть подобное приспособление для избавления крови из тушки. Острым ножом разрезает тесто на две половины и накрывает полотенцем. В руках появляется металлический тесак, она разрубает курицу пополам, едва содрав ее с крюка, и начинает разделывать тушку.

– Ты связалась с этими бестолковыми братьями Кинг, упокой Господь душу их матери. Она наверняка сейчас жарится в адском костре вместе с чертями. – Вода застревает в горле, и я начинаю кашлять. – Ты пыталась с ними говорить о церкви?