Успех - Мартин Эмис

У меня появилась привычка разбрасывать на виду чеки. Покрытые иероглифами ленты можно обнаружить на письменном столе и кровати, на книжных полках и обеденном столе. Думаю, он заметил одну из них, потому что в прошлую субботу несколько потрясенным тоном спросил, не могу ли я одолжить ему пятнадцать фунтов; я, рисуясь, небрежно протянул ему деньги, причем у него был такой вид, будто они сами собой материализовались в его руке. И естественно, я часто выбираюсь теперь куда-нибудь с Урсулой, пыжась при этом как можно больше, и, как и чеки, разбрасываю по комнате ресторанные счета и билеты дорогих кинотеатров. Мне нравится выходить с Урсулой — таким образом я дурачу мир, делая вид, что у меня есть подружка. Я дурачу мир. Дурачу себя. Дурачу ее.

Теперь слушайте.

Вчера со мной начало происходить нечто удивительное и зловещее. Внезапно (я вернулся домой в половине седьмого. Мы с Урсулой проводили один из тихих вечеров вместе: я пил, читал и расхаживал обнаженный по комнате, она, сидя у себя, вязала, что-то потихоньку бормотала и сходила с ума, но дверь между нами оставалась постоянно открытой) я понял, что должен делать. К без четверти десять Урсула приняла ванну и умиротворенно сидела в своей постели. Примерно час спустя Грегори тенью прошествовал в ванную, задержался для одной из редких бесед с сестрой на обратном пути, прежде чем так же тенью прошествовать к себе наверх. Вскоре после я тоже заглянул в ванную, чтобы тихо пустить струйку и совершить омовения. На обратном пути я остановился возле кровати Урсулы, чтобы запечатлеть у нее на лбу целомудренный поцелуй на ночь.

— Зайди ко мне, — сказал я.

— М-м-м?

— Говорю, зайди ко мне. Зайди.

Я выключил стоявшую у постели лампу и со звоном в ушах лег обнаженный, боясь поверить себе, разноцветная тьма тяжело опустилась на глаза, сердце билось громко, на всю комнату, ноздри принюхивались к благоуханной пустоте, барабанные перепонки старались уловить шорох одеяла и скрип пружин. Но прежде чем хотя бы единый звук успел нарушить громоподобную тишину, она была уже рядом — теплое, пушистое прикосновение кожи и легкого хлопка. Боже. Я не пошевельнулся, но она, обвив меня руками, заключила меня в доверчивые, детские, совершенно несексуальные объятия, и какое-то время мы лежали как спящие, едва осмеливаясь дышать, ее подбородок уткнулся мне в подмышку, прижавшиеся к бедру коленные чашечки казались странно холодными. (Свершилось, подумал я, или возможно и нечто большее?) Я сделал почти неуловимое движение, чтобы поцеловать ее, повернувшись на бок дюймов на десять, не больше, и почувствовал, как она тут же напряглась, — то же самое произошло, когда я вытянул руку и по-братски положил на ее предплечье. Глубоко внутри тут же шевельнулась липкая неуверенность — как секундная паника возвращения в реальность после страшного сна или как банальное, несимпатичное воспоминание, заставляющее нас каждый день говорить «привет», — но затем раздался неслышный щелчок, напомнивший мне о моем маленьком секрете, и внезапно я снова понял, что должен делать. Пришло время поделиться секретом.

— Сделай это, — сказал я.

— М-м-м?

— Я сказал, сделай это.

— О.

Ее тонкая рука тут же легла мне на грудь. И резко двинулась вниз. Невольно посапывая, Урсула оперлась головой о согнутую в локте руку и еще чуть-чуть соскользнула вниз по кровати, чтобы ухватиться поудобней. Я услышал ее услужливый зевок и, разлепив дрожащие веки, увидел угловатое, склоненное вниз лицо и губы, не выражавшие ничего, кроме сосредоточенности.

Она любит меня. Сначала я уже было ожидал школьничьего «тс, тс» от своей деловитой сопостельницы, но после нескольких терпеливых ласк обнаружил, что вполне могу доверить себя этим маленьким пальчикам. Хотя движения ее были чисто механическими (особенно быстрые переборы ее коготков), за ними отнюдь не угадывалось неприязни — скорее ласковая добросовестность. Я забылся, пока не почувствовал, что мускулы мои напряглись, и Урсула, придвинувшись ближе, заработала рукой еще активнее. Сконфуженный, я сделал вид, что хочу убрать ее руку (не надо, не надо), но ее пальцы были решительными и небрезгливыми, и я излился с покаянно жизнерадостным «уф-ф-ф!».

— Вот, — твердо, как медсестра, произнесла Урсула и шепнула: — Наверное, мне теперь лучше вернуться к себе.

Я неловко перевернулся, чтобы поцеловать ее, но нигде не мог найти ее губ.

— Никаких поцелуев. Никогда не целуй меня в губы.

— О любимая, любимая.

— Теперь ты меня никогда не оставишь, верно? — заявила она.

— Нет, никогда, никогда.

— И ничего не скажешь Грегори, верно?

— Нет, не скажу, не скажу.

— Спокойной ночи, Рыжик. Оп-ля. Мне ведь, кажется, нельзя тебя так называть?

— Можно, можно.

С днем рожденья, Терри. Так немного надо, чтобы ты почувствовал себя лучше.

В то утро я подал Урсуле чай в постель («С днем рожденья, Терри»), поцеловал ее в гладкий лоб и вручил записку, в которой говорилось, что я люблю ее и всегда буду защищать (инцест такая штука — никакое хладнокровие не поможет. Они не могут убежать. Они не могут скрыться. Они просто не могут скрыться), и, чувствуя себя разнюнившимся школьником, пошел к метро. Минуты две я простоял, задрав голову, следя за тянущим вслед за собой дымчатую полосу реактивным самолетом — поблескивающим крестиком в синей бездне над тонкими, похожими на рассыпанную соль облаками. Даже грохот и тряска подземки звучали для меня по-новому: в них была цель (есть причины, по которым люди ездят на работу). Едва придя в контору, я позвонил ей, мне неистово хотелось получить подтверждение, что моя жизнь изменилась. Как ты? Все в порядке? Я хорошо, хорошо. А ты как? Ты уверена, что все в порядке? Этого оказалось мало: через десять минут я позвонил снова. Ты прочла мою записку? Все, что я написал, правда. Правда. Больше никогда ни о чем не беспокойся. То же повторилось и днем: я просто не мог удержаться. Это опять я. Прости. Можно, я куплю тебе на вечер чего-нибудь вкусненького? Я люблю тебя. Почему? Потому что всегда любил. Не спрашивай почему. Я тебя люблю.

Почему? Потому что она снова дала мне почувствовать мой петушок — вот почему. Я так радикально, так бесцеремонно изменился, что мне хотелось встретить полоумного Уорка, да кого угодно, чтобы подойти и сказать: «Эй, что с вами случилось? Кто-то снова дал вам почувствовать ваш петушок?» Да, наверняка. Готов признать, что в определенном смысле это далеко от идеала. К примеру, Урсула до некоторой степени приходится мне сестрой, и кажется, она часто не понимает хорошенько того, что происходит на самом деле. Это привносит элемент случайности — я чувствую себя ловкачом эпохи Иакова I, который прокрадывается в темную спальню в обличье отсутствующего мужа, или матросом-счастливчиком, который оказался первым в очереди на групповуху: знай они то, что знаю (чувствую) я, они бы так не предвкушали. Но, господи, Грегори делал то же (разве нет?), а он ведь действительно ее брат. И это только начало. И кто я такой, чтобы критиковать?