Разоренный год - Зиновий Самойлович Давыдов

понеслась к Москве-реке, слыша позади себя надрывное пение фанфар, клики победителей и частые выстрелы.

Воробей повернул голову, чтобы взглянуть на торжествовавшую шляхту, но где-то совсем близко хлопнуло. Воробью прожгло шлык на колпаке, а пушкарю вгрызлось в лопатку. У пушкаря на зеленом кафтане выступило алое пятно.

Пушкарь покачнулся и сник на шею коня. Воробей едва успел перехватить у него повод.

— Стой! — услышал Воробей вправо от себя.

Там у какой-то обрушившейся стены уже суетился, до пояса укрытый бурьяном, дядя Маркел.

— Сворачивай сюда! — крикнул он, взмахнув рукой. — Указано хорониться до поры кому как гораздо.

Воробей повернул к дяде Маркелу. Сенька и прочие пушкари уже были там.

— A-а это?… — ахнул дядя Маркел, увидя пушкаря, приникшего к лошадиной шее, и кровь, проступившую у него на спине сквозь зеленый кафтан. — Что ты скажешь? Никифор! Ох, Никифор!

Раненого пушкаря бережно сняли с лошади и положили наземь. Люди дяди Маркела побежали занять где-нибудь свободный от поклажи воз. А сам дядя Маркел достал у себя из сумки чистую холстинку, фляжку с водкой и кожаный мешочек с порохом.

Он обмыл Никифору рану крепкой водкой, присыпал ее порохом и наложил на нее холстинку. Потом перевязал раненого пушкаря по спине и груди какой-то ветошью, которую извлек из той же своей сумки. Никифор все это терпеливо перенес, хотя водка обожгла ему живое мясо, а порох действовал на рану так же, как если бы на нее насыпали соли. Но что было делать! Лекаря поблизости не предвиделось, а дядя Маркел лечил как знал.

Никифор лежал на земле, на левом боку, бледный, с закушенной от боли губой. Для пушкарского дела, на сегодня по крайней мере, он не годился.

За обрушившейся стеной, в густых зарослях крапивы, Воробей увидел брошенный кем-то воз, в который впряжена была рябая лошадь. На возу были только соломенный сноп и торба с овсом. Воробей, не раздумывая, вывел воз из крапивы и покатил к дяде Маркелу в бурьян.

Раненого подняли на воз, на соломенную подстилку. Торбу с овсом подложили ему под голову.

— Воробей, и ты, Сенька! — сказал дядя Маркел. — Отвезете Никифора в Божедомку и скажете божедомным старцам, чтобы выходили мне пушкаря. А как не выходят, то быть им, скажите, от Минина и Пожарского в немилости.

Воробей с Сенькой взобрались на воз и по тому же плавучему мосту вернулись на городскую сторону.

Скоро обнаружилось, что рябая лошадь, запряженная в воз, хромает едва ли не на все четыре ноги. Она припадала то на одну ногу, то на другую и при этом дергала, задирая голову. Воз шел неровно, рывками, где — по настланным на дороге бревнам, где — по крутым ухабам. Все это беспокоило раненого, и он временами тихо стонал.

В Божедомке ребята сдали раненого божедомным старцам. Воробей в точности пересказал им слова дяди Маркела о немилости, которая от Минина и Пожарского постигнет их, если они не позаботятся о раненом пушкаре. Но при этом Воробей еще и от себя прибавил и так напугал старцев, что те только руками замахали:

— Что ты, что ты, малый!

— То-то же! — сказал Воробей, строго взглянув на старцев. — Но-о, рябая-хромая, на все четыре разбитая! Но-о!

И Воробей потащился с Сенькой через всю Москву назад на Ордынку, причмокивая и подергивая вожжами.

ШЛЯХТА ПОБЕЖАЛА

Легко ли было теперь ребятам разыскать на Пятницкой улице дядю Маркела!

Часа четыре прошло, пока они отвозили раненого пушкаря в Божедомку на рябой-хромой. За это время произошли важные события.

На Климентовской церкви развевалось польское знамя — малиново-голубое, с вензелями и коронами. С кремлевских башен шляхта видела, как приближается обоз Ходкевича к плавучему мосту. Изголодавшимся в Кремле обжорам, давно съевшим там всех крыс, грезился теперь богатый ужин — жареные куры, пшеничный хлеб и венгерское вино. Но вдруг на переправе через Москву-реку опять показались казаки Трубецкого.

Вид польского знамени на русской церкви в Замоскворечье привел казаков в ярость. Лавиной обрушились они на Климентовский острог и выжали оттуда солдат Ходкевича. Донской казак Ефим Селезнев взобрался на колокольню, сорвал нарядное польское знамя и швырнул его вниз своим ликовавшим товарищам. Шелковое полотнище было мгновенно втоптано в пыль и грязь.

— Идем дальше, братья! — кричали казаки. — Не воротимся назад, пока всю шляхту не перебьем!

— Гиги-и! — раздавался вокруг боевой клич казаков, с которым они бросались в атаку.

В это время по Ордынке проскакал Пожарский с молодым Хворостининым. За ними неотступно следовал Афоня-гонец.

— Донцы-молодцы, и вы, мои ратники, — сказал Пожарский, придержав на минуту коня, — пойдем вперед и не отступим! Биться нам до смерти за землю отцов и дедов. Прогоним шляхту за Днепр! Втопчем в болото!

Казаки скрежетали зубами.

— За Днепр прогоним! — вопили они. — Утопим шляхту в болотах!

— Слава набольшему воеводе! — кричали ополченцы. — Веди нас, отец наш!

Медленно, сурово и жестоко нажимали ополченцы. Кончался день, а битве еще не предвиделось конца. Но Козьма Минин с тремя сотнями конных ратников тоже перешел реку и ринулся на поляков, стоявших у Крымского брода.

Ратники Минина на диковатых степных конях надвигались, как смерч. Сын Козьмы, Нефед, обнажив саблю, скакал вместе с другими, держась левого крыла.

Польским дозорным, повернувшимся на крики и топот копыт, показалось, будто они увидели ветер, черный ветер, который пошел на них от пылавшего на закате неба. В ужасе они стали отмахиваться руками. У них едва хватило сил вскинуть горны и протрубить тревогу.

Лязг оружия, боевые призывы — все это длилось несколько минут. Оставив убитых на поле боя, шляхта бросилась к Ходкевичу на Ордынку и с разбегу смяла там своих же.

Дрогнуло на Ордынке войско Ходкевича. Пожарский это сразу заметил. Он взмахнул саблей, и Афоня уже был подле него.

— Выкрикни, Афоня, всех на слом, — сказал он и поднял высоко саблю.

— На слом! — вскричал Афоня, резанув шпорами бока своего мерина.

Пегий взвился и понес всадника к Москве-реке.

— Все на слом! — кричал Афоня, нигде не задерживаясь. — По указу набольшего воеводы! На сло-ом!

И русское ополчение двинулось «на слом» — в атаку.

Крики и вопли в обоих станах заглушали временами даже пушечную пальбу. Однако пороховой дым, не переставая, густо стлался по Пятницкой и по Ордынке. Где-то вместе с другими пушкарями палил — из своей ли, из чужой ли «ступки» — дядя Маркел.

Ни в бурьяне у разрушенной стены, ни в отбитом у поляков Климентовском остроге Воробей и Сенька не нашли дядю Маркела.