Тонкая работа - Сара Уотерс

Она сказала:

— Как я крепко спала, да?

— Да, — ответила я, и голос мой дрогнул. — И не видели снов.

— И не видела снов, — повторила она за мной, — один только видела. Но это был хороший сон. Мне кажется... мне кажется, это был сон и про вас, Сью...

Она испытующе посмотрела на меня, словно ждала, что я отвечу. Я видела, как пульсирует жилка у нее на шее. У меня же сердце рвалось из груди, и мне показалось, что, если я сейчас обниму ее, она меня поцелует. А если скажу: «Люблю», — услышу в ответ то же. И все тогда будет по-другому. Я спасу ее. Я найду способ — уж не знаю какой — избавить ее от ее участи. Мы с ней перехитрим Джентльмена. Убежим на Лэнт-стрит...

Но если я это сделаю, она увидит, какая я на самом деле злодейка. Я представила, как рассказываю ей всю правду, и мне стало совсем худо. Нет, не могу я этого сделать. Она слишком доверчивая. Слишком хорошая. Если бы у нее нашелся хоть один недостаток, хоть один душевный изъян! Так нет же. Только это красное пятнышко на груди. От одного-единственного поцелуя. Таким хорошим не место в Боро, им там не выжить!

И как сама-то я появлюсь в Боро — с ней?

Представила, как будет хихикать Джон. Подумала о миссис Саксби. Мод не сводила с меня глаз. Я вколола последнюю шпильку, закрепила бархатную сетку.

И сказала:

— Сон, говорите? Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня. Наверное, это был сон про... про мистера Риверса. — И отошла к окну. — Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти догорела. Идите скорее, иначе вы его пропустите!

Весь этот день нам обеим было неловко. Мы гуляли вдвоем, но шли порознь. Она протягивала мне руку, я отстранялась. А вечером, уложив ее в постель, перед тем как опустить полог, посмотрела на пустующее место рядом с ней и сказала:

— Ночи сейчас такие теплые, мисс. Не кажется ли вам, что вам лучше спать одной?..

И ушла к себе и легла на свою узкую кровать, где простыни были сырыми, как тесто. И слышала, как она всю ночь ворочается и вздыхает, — и сама я ворочалась и вздыхала. Я чувствовала, что нить, соединившая нас, тянет, тянет меня за сердце — сил нет, и так мне больно было... Раз сто я готова была встать с постели и кинуться к ней, раз сто я говорила себе: «Иди! Чего же ты медлишь! Иди к ней!» Но каждый раз представляла, что будет, если я пойду. Я понимала, что не смогу, лежа рядом с ней, не дотронуться до нее. Не смогу не поцеловать. А поцеловав, я неизбежно захочу ее спасти.

И я удержалась. Я удержалась и на другую ночь, и на следующую. А потом и ночей не осталось: время, которое поначалу тянулось еле-еле, вдруг бешено помчалось вперед, наступил конец апреля. И тогда уже поздно стало что-либо менять.

Первым уехал Джентльмен. Мистер Лилли и Мод проводили его до парадного входа, а я смотрела на его отъезд из окна. Она пожала ему руку, он отвесил ей поклон. Потом двуколка повезла его на станцию в Марлоу. Он сидел, скрестив руки на груди, сдвинув шляпу на затылок, лицом к нам, и посматривал то на нее, то на меня. «Вот дьявол», — подумала я. Он не вздыхал. Это и не требовалось. Он обсудил с нами дальнейший план действий, и мы выучили все назубок. Он теперь сядет на поезд, отъедет на три мили и выждет некоторое время. Мы посидим в доме до полуночи, а потом уйдем. Он должен встретить нас на реке, когда пробьет полпервого ночи.

День прошел как обычно. Мод, естественно, ушла к дядюшке, а я медленно ходила по ее комнатам, осматривала вещи — только на этот раз, разумеется, примечала, что еще взять с собой. За завтраком мы встретились. Потом прошлись по парку, навестили могилы, сходили на реку. В последний раз проходили мы по знакомым тропинкам, и все вокруг было как прежде. Только вот сами мы стали другими. Мы шли молча. Порой юбки наши соприкасались, а один раз даже руки, но мы отскакивали друг от друга как ужаленные — краснела ли она при этом, как я, сказать не могу, потому что я старалась на нее не смотреть. Вернувшись в комнату, она застыла как изваяние и лишь вздыхала иногда. Я уселась за столик, поставила перед собой шкатулку с драгоценностями — кольцами, брошками, — налила в блюдце уксуса и принялась оттирать камушки. Надо же чем-то заняться! Один раз она подошла посмотреть. И отошла, прижимая к глазам платок. Сказала, от уксуса в глазах щиплет. У меня тоже защипало.

Потом незаметно подкрался вечер. Она спустилась ужинать, я тоже. Внизу в кухне царило уныние. «Мистер Риверс уехал — и все теперь не то», — говорили слуги. Миссис Кекс ходила мрачнее тучи. Когда Маргарет уронила ложку, она побила ее половником, та — в слезы. А едва начался обед, малыш Чарльз разревелся прямо за столом и выбежал из кухни, размазывая сопли по лицу.

— Переживает, — заметила одна из горничных. — Он ведь собрался в Лондон — слугой к мистеру Риверсу.

— А ну вернись! — рявкнул мистер Пей и вскочил из-за стола, облако пудры взметнулось над его головой. — Этот малявка — и такой человек! Позор!

Но Чарльз не вернулся, хотя другие тоже его звали. Он ведь приносил мистеру Риверсу завтрак, вощил до блеска ботинки, чистил платье. А теперь ему век торчать здесь — точить ножи и протирать стаканы в этой богом забытой дыре!..

Он сидел на лестнице и бился лбом о перила. Мистер Пей пошел и задал ему трепку. Мы слышали визг ремня и отчаянные крики.

За столом все притихли. Мы поужинали в молчании, а когда потом вернулся мистер Пей — красный как рак, парик набекрень, — я не пошла вместе с ним и с миссис Стайлз чаевничать: отговорилась головной болью. Это была почти правда. Миссис Стайлз окинула меня придирчивым взглядом.

— Как вы, однако, плохо выглядите, мисс Смит, — заметила она. — Должно быть, здоровье свое вы забыли в Лондоне.

Но мне было наплевать, что она там думает. Я ведь ее больше никогда не увижу — ни ее, ни мистера Пея, ни Маргарет с миссис Кекс.

Я пожелала им спокойной ночи и пошла наверх. Мод, конечно, все еще сидит у дядюшки. Пока ее не было, я сделала, как мы договорились: собрала все платья, туфли и прочие мелочи, которые мы решили унести с собой. Все это были ее вещи. Свое коричневое шерстяное платье я оставила. Я не надевала его больше месяца. Я положила его в свой сундук, на самое дно. Оно тоже останется здесь. Мы возьмем с собой только сумки. Мод нашла пару сумок, принадлежавших еще ее матери: кожа у них отсыревшая, с белесым налетом. Сумки были помечены медными буквами, такими четкими, что даже я смогла прочитать: «М» и «Л» — инициалы ее матери, ее звали так же, как Мод.

Я выстелила их бумагой и стала складывать вещи. В одну, что потяжелее (ее придется тащить мне), я положила начищенные драгоценности. Завернула их в тряпицу, чтобы не побились в пути. Еще я положила туда одну из ее перчаток — белую лайковую перчатку с перламутровыми пуговками. Она ее надевала когда-то, а потом не могла найти и считала пропавшей. Возьму себе на память.

Сердце мое, казалось, рвется на части.

Потом она вернулась от дяди. Вошла, заламывая руки.