Цеховик. Книга 1. Отрицание - Дмитрий Ромов

касаясь друг друга плечами и бёдрами. Рыбкина открывает учебник и долго молчит, глядя в книгу.

– Удивляюсь я тебе, Егор, – наконец произносит она. – То целоваться лезешь, а то пропадаешь целыми днями и вообще никакого внимания не обращаешь. Даже не позвонил ни разу.

– Хм, – хмыкаю я.

– Что?

– Я вот тебе тоже удивляюсь, Наташ, – говорю я поворачиваясь к ней. – Тебе вроде неприятно было. Ты же сама сказала, мол дурак, и больше не смей, или как ты там сказала-то.

– Про больше не смей я ничего не говорила. Только дураком назвала.

Она улыбается, продолжая глядеть в учебник, и её щёки чуть розовеют. От неё пахнет морозцем и ещё немного карамельками. Блин, это что же делается такое, как теперь выкручиваться даже не знаю…

– А ты хочешь? – спрашиваю я в надежде на категорическое нет.

– Дурак, – снова отвечает она и улыбка становится шире.

Наташка отрывает взгляд от формул и поворачивается ко мне.

– А ты когда-нибудь целовался по-настоящему?

– А ты?

На это она не отвечает. Глаза её чуть опускаются, и останавливаются на моих губах.

– Я тебе нравлюсь? – спрашивает она едва слышно.

Нравишься конечно, но я не собираюсь ничего такого с тобой делать. И давай уже займёмся этой твоей хреновой математикой. Отвлекись, секанс-косеканс, тангенс-котангенс…

– Ты красивая, Наташ, – начинаю я, но она не даёт мне договорить.

Она подаётся вперёд и касается губами моих губ. Они у неё прохладные, мягкие и сладкие. Действительно карамельки трескала. Ах ты ж, ёжик! Никакой это не поцелуй, конечно же, это вообще не понятно что, но внутри меня будто взрыв вселенной происходит.

Моя рука ложится ей на затылок и чуть притягивает вперёд. Я хочу, чтобы эта подлая рука немедленно прекратила свои шевеления, но она не слушается и делает, что ей вздумается.

Рука соскальзывает с затылка на тонкую и дрожащую шею, потом ползёт по плечу и бросается к мягким девичьим холмикам, но оказывается тут же перехваченной ловкой Наташкиной ручкой.

– Нет, – шепчет она, – это нельзя.

Уфф… Спасибо тебе, дядя Гена, за правильное, советско-пуританское воспитание дочери. Кажется, на сегодня ей хватит. Но с этим репетиторством пора заканчивать, а то этак и «доритипитироваться» можно…

– Наташка, а ты смелая, – говорю я и напоследок ещё раз прижимаю свои губы к её губам.

– Не умеешь, – смеётся она. – Не умеешь целоваться, Брагин.

– Ничего, какие мои годы, научусь ещё.

Мы часа полтора занимаемся… алгеброй, хотя всем уже не до занятий, а потом она идёт на кухню, намереваясь приготовить мне обед.

– Да там котлеты мама оставила, – говорю я. – Брось в микроволновку на минуту и всё.

– Куда бросить? – не понимает она.

Действительно, куда же их бросить?

– В микроволновую печь. В будущем такие в каждом доме будут. Они будут использовать высокочастотное излучение… ну, или какое-то там излучение, короче, для быстрого приготовления еды. При этом даже тарелка не нагреется. Хотя про тарелку враньё, вообще-то. Это я, если что, в «Науке и жизни» прочитал.

– Фантазёр, – усмехается Рыбкина. – Давай лучше картошки почисти, пока я на стол соберу.

После обеда мы снова пытаемся заниматься, но наука в голову не идёт и моя училка рассказывает про каких-то неведомых мне девочек и про то, как они влюбились и какие дураки те, в кого они влюбились. А ещё выясняется, что у одной девочки было «это», ну, то есть её «испортили» ещё в девятом классе и теперь она стала встречаться с одним парнем постарше.

Однажды она сделала ему такое, ну в общем, она, Наташка, не может мне сказать, что именно, потому что это стыдно, и сама она такого никогда в жизни не сделает. А парень после этого ту испорченную девочку выгнал и сказал, что она проститутка. Такие вот дела.

Этот «чувственный» трёп прекращается только, когда приходит мама. Её, уставшую и голодную, Наташка тоже кормит, а потом уходит кормить своего папашу. Один Радж у нас остаётся некормленым, но я ей об этом не говорю, иначе она обязательно вернётся, чтобы покормить и его, когда придёт время.

Я иду на улицу. Погода сегодня шикарная. Вернее, утром было прохладненько, под тридцать, а потом резко потеплело, и сейчас уже всего минус семь. Ветра нет, падает крупный снег. Дворникам морока, только и успевают расчищать тропинки. Т-р-р, т-р-р, скребут тротуары их лопаты. Раджа носится, как молодой рысак, фыркает и скачет, по грудь проваливаясь в снег.

Я подзываю его и цепляю на поводок.

– Пойдём, – говорю я, варежкой сметая снег с его головы. – На людей посмотрим, себя покажем.

Перед прогулкой я созвонился с Большаком и договорился пройтись с ним по Набережной. Решил и пса заодно выгулять хорошенько. Идти приятно. Крупные снежинки тают на лице, пляшут в лучах фонарей и делают следы стоп-сигналов троллейбусов длинными и размытыми.

Проходя мимо Политеха, читаю надпись на козырьке: «Пятилетие эффективности и качества – энтузиазм и творчество молодых!» Что называется для изощрённых читателей. Молодцы, постарались. Невольно улыбаюсь.

Когда подхожу к дому Юрия Платоновича, как и договаривались звоню ему из телефонной будки. Двушка проваливается, но звука нет. Тишина. Я захожу в соседнюю будку и снова бросаю двушку. Это последняя, другой нет. Радж нетерпеливо топчется у распахнутой двери. Раздаются гудки, но на том конце никто не отвечает. Вот ёлки!

– Егор, – окликает меня кто-то, пока я пытаюсь разобраться с таксофонами.

Я оборачиваюсь. Передо мной стоит Большак. Он в ондатровой шапке и драповом пальто с меховым воротником. Шея укутана мохеровым шарфом.

– Я так и подумал, что это ты звонишь. На этом углу автомат часто не работает. Вот, решил спуститься на всякий случай и не зря, да? А это у нас кто?

Радж коротко и тихонько гавкает.

– Это Раджа, Радж, – говорю я и жму Большаку руку.

– Понятно, – кивает Юрий Платонович. Ну что, пойдём?

Мы двигаем в сторону набережной.

– Как дела? – спрашивает он. – Сегодня хоккей, помнишь?

– Покажут завтра только.

– Ну, не беда, подождём. По радио раньше скажут. Кстати, про радио. Слышал, Картер санкциями грозил опять? Призывает олимпиаду бойкотировать.

– Да, чего ещё ждать от америкосов?

– От америкосов? – хмыкает он.

– Ага, санкции –