Госпожа де Шамбле - Александр Дюма

Несомненно, господин де Монтиньи опасался долго играть на моих чувствах и оберегал эти первые цветы души, которыми Бог увенчивает своих ангелов; так что вскоре он перешел от стихов, поэзии людей, к природе — этой поэзии Бога.

За один раз, не выходя за пределы понимания пятнадцатилетней девочки, он поведал мне о ботанике, мифологии, физике, астрономии и других предметах, о которых я знала лишь понаслышке. Все эти науки, казавшиеся мне раньше очень скучными, теперь предстали передо мной в облике пленительных волшебниц, каждая из которых хранила сокровища более драгоценные, чем сокровища из «Тысячи и одной ночи».

Поэтому вечером, когда Жозефина, раздевая меня, сообщила, что свадьба состоится через три недели — за это время нужно было уладить всякие формальности, — я лишь ответила со вздохом, в котором на сей раз не было ни капельки сожаления:

«Что поделаешь, Жозефина, раз мачеха этого хочет!»

«Да, значит, придется ей уступить, не так ли? Бедная страдалица!» — пожалела меня кормилица.

Засыпая, я повторяла про себя последнее четверостишие из «Озера»:

Пусть томный ветерок, что камыши колышет,

И в воздухе твоем всех ароматов смесь,

Пусть все здесь говорит, что видит вас иль слышит:

«Они любили здесь!»

После этого господин де Монтиньи стал приезжать к нам каждый день.

Я не могу сказать, что полюбила его, ибо если бы это было так, то события, о которых мне предстоит вам поведать, скорее всего не произошли бы; но, испытывая благоговейный трепет перед разносторонними знаниями своего жениха, я смутно сознавала, что с таким человеком любая женщина может стать абсолютно счастливой.

Если бы мне было двадцать лет, а не пятнадцать и я обладала бы некоторым жизненным опытом, а не была неискушенным ребенком, этот брак показался бы мне истинным благом, но тогда я ожидала его с некоторой опаской.

В течение трех недель, предшествовавших свадьбе, господин де Монтиньи не ухаживал за мной, а заботился об одном — подобно рудокопу, он, так сказать, старался отыскать в моем разуме потаенные золотоносные жилы.

Если я что-то сегодня знаю и не совсем чужда музыке и живописи — всем этим я обязана господину де Монтиньи, пробудившему мои духовные способности, которые развивались сначала в одиночестве, а затем — в страданиях.

Между тем в усадьбе так спешили поскорее сыграть мою свадьбу с господином де Монтиньи, словно опасались, что может возникнуть непредвиденное препятствие. Жених тоже явно ждал этот день с большим нетерпением. Не будь я в ту пору глупым ребенком, к тому же не блиставшим красотой, я бы взялась утверждать, что господин де Монтиньи в меня влюбился.

Во время наших бесед, носивших серьезный характер из-за познаний и склада ума господина де Монтиньи, он раза два затрагивал религиозные вопросы, стараясь выяснить мои убеждения на этот счет. Особенно его беспокоило то, насколько важна для меня католическая вера.

Признаться, в данном случае его вопросы выходили за пределы моего понимания, ибо, как я уже говорила, моим духовным наставником был аббат Морен. Его уроки сводились лишь к двум-трем заповедям, которые я усвоила без возражений, а именно: слепо верить в догматы католичества; бояться и ненавидеть любого человека, исповедующего другую веру, где бы он ни жил и каким бы образованным ни был; наконец, осуждать всякую ересь более строго, чем безбожие.

В отличие от этих категоричных принципов, суждения господина де Монтиньи, которые он высказывал, разумеется, не мне, а нашим соседям, заезжавшим в усадьбу, явно говорили о его полной терпимости в вопросах религии.

Однажды мой жених с необычайным знанием дела, восхитившим и в то же время напугавшим меня, перечислил, сколько бед перенесла Франция из-за преследований гугенотов во времена Карла Девятого и Людовика Четырнадцатого. Он даже осмелился заметить, что если бы не было священников, а в особенности исповедален, то не случилось бы восстания в Вандее в тысяча семьсот девяноста третьем году.

Я не очень-то поняла, каким образом исповедальни, которые я воспринимала лишь в вещественном смысле слова, могли повлиять на войну в Вандее.

По правде сказать, я почти ничего не знала об этой войне, но в результате подобных бесед у меня сложилось впечатление, что господин де Монтиньи проявляет некоторое неуважение к религии.

До сих пор его ученость, казавшаяся моему невежественному уму поистине беспредельной, внушала мне смутный трепет, теперь же это чувство переросло в отчетливый страх. Страх этот усилился, когда за два-три дня до свадьбы жених спросил, очень ли я дорожу своей верой.

Я взглянула на него с таким испугом, что он рассмеялся.

«Послушайте, — сказал он, — не смотрите на меня как на дьявола, искушающего вас. Как вы считаете, может ли чувствительная душа совершить ради любви то же, что честолюбивое сердце способно сделать во имя власти?»

«Не понимаю вас», — ответила я.

«Вы наверняка читали в „Истории Франции“ — ведь вы изучали этот предмет и, надо признаться, мое бедное дитя, изучали довольно плохо, — итак, вы читали в „Истории Франции“ о том, что Генрих Четвертый отрекся от протестантской веры, заявив, что Париж стоит мессы?»

«Да».

«Так вот, я спрашиваю: могли бы вы совершить ради любви то, что Генрих Четвертый сделал во имя власти? Иными словами, если бы вы однажды кого-нибудь сильно полюбили, согласились бы вы отказаться от своей веры, чтобы принять религию любимого человека?»

«Никогда, никогда! — вскричала я с ужасом и поспешно добавила: — Прежде всего я никогда не полюблю человека другого вероисповедания».

«Черт возьми! — воскликнул господин де Монтиньи с недоверчивой улыбкой. — Это слишком решительно и категорично сказано для пятнадцатилетней девочки».

«Но я уже не девочка, — возразила я, — раз скоро выйду замуж».

«Замужество может изменить ваше положение в обществе, — заметил господин де Монтиньи, по-прежнему улыбаясь, — но не сделает вас старше. Мы снова поговорим об этом, когда вам исполнится двадцать лет — к тому времени вы уже пять лет будете моей женой».

Затем, обняв меня за шею, он нежно прикоснулся губами к моему лбу и поцеловал его со словами:

«Маленькая фанатичка!»

Это движение было столь быстрым и неожиданным, что я не подумала отстраниться; хотя поцелуй не вызвал у меня неприятных ощущений, я вскрикнула и, оттолкнув жениха, выбежала из гостиной.

В коридоре я столкнулась с госпожой де Жювиньи.

«Ну, малышка, — спросила она, видя, как я напугана, — что случилось?»

«О сударыня! — воскликнула я, вся дрожа, — господин де Монтиньи поцеловал меня».

«Ну, — сказала мачеха, — и куда же?»

«В лоб, сударыня».

Она рассмеялась, и ее смех привел меня в чувство. Я заметила, что господин де Монтиньи стоит в дверях гостиной и улыбается, явно не чувствуя себя неловко, как подобает виновному.