1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

В русской армии служили буквально сотни французских офицеров, в большинстве своем аристократов-эмигрантов, бежавших от революции. Они занимали ряд важных должностей, в том числе и самых высоких: маркиз де Траверсе был адмиралом русского флота, граф де Ланжерон и маркиз Шарль де Ламбер командовали армейскими соединениями[46], а генерал граф де Сен-При состоял начальником штаба 2-й армии. Хватало кроме того итальянцев, швейцарцев, шведов, поляков и представителей других народов: тот же Барклай происходил из фамилии прибалтийских баронов, среди предков которых прослеживался род Баркли из Тоуви в Шотландии. Князь Багратион являлся выходцем из Грузии. Но самые больше сложности порождали немцы, а в особенности пруссаки.

Сотни офицеров, получивших расчет в результате сокращения прусской армии после Йены, нанялись в войска России. Еще больше поступили туда за последующие годы, при этом вторую мощную волну прилива их вызвал разгром Наполеоном Австрии в 1809 г., а последняя партия прибыла совсем недавно и состояла из господ, снявшихся с места из-за отвращения перед раболепным союзом, подписанным Пруссией с Францией в феврале. Среди этих офицеров находились и прусские военные реформаторы: майор фон Бойен и полковник фон Гнейзенау, будущий знаменитый военный теоретик майор фон Клаузевиц, штабной офицер полковник Карл фон Толь и барон Людвиг фон Вольцоген, уроженец Саксен-Майнингена и в прошлом адъютант короля Вюртемберга.

Все русские офицеры говорили между собой по-французски, на нем же обычно отдавались и приказы, но многие пруссаки при общении друг с другом переходили на немецкий. Поскольку Барклай вполне владел немецким, они обращались к нему на этом языке, создавая впечатление некоего иностранного клуба, образованного в среде армии, в особенности в штабе, поскольку многие немцы подвизались именно в качестве штабных офицеров.

Присутствие Александра в Вильне оказывало парализующее воздействие на выработку решения в отношении жизненно важного вопроса глобальной стратегии России. Воздерживаясь от предпочтения какому-то особенному варианту, царь, тем не менее, с готовностью прислушивался к любому, кто желал высказаться на данную тему, а потом интересовался мнением остальных о предложенном плане, таким образом явно давая старт обсуждению схемы или замысла, принимать решения по которым изначально следовало бы какому-то небольшому комитету. Обговаривались самые разные версии.

Существовал старый план, сформулированный Барклаем, Беннигсеном, Багратионом и другими в предыдущем году: нанести удар по Польше, после чего продвинуться в Пруссию, чтобы освободить ее от французского господства. Багратион постоянно уговаривал Александра привести в исполнение именно эту затею, пусть даже и на той сравнительно поздней стадии. «Чего нам бояться? – писал он государю 20 июня. – Вы с нами, а Россия за нами!»{157} Согласно некоторым источникам, и Барклай по-прежнему выступал за тот же план, хотя и проявлял меньше оптимизма в отношении шансов на успех, нежели некоторые из его сослуживцев. К тому же он, вполне вероятно, осознавал и учитывал нежелание государя очутиться в роли зачинщика и агрессора, а потому подготовил второй план – обороны рубежа по реке Неман. Он растянул войска по границе словно бы с целью сдержать, а потом и отбросить французов при их попытке форсировать реку{158}.

В 1807 г., лежа в госпитале и поправляясь после раны, полученной при Эйлау, Барклай начертал и другую схему действий. Русские тогда как раз претерпели разгром под Фридландом, и единственную надежду избежать уничтожения войск генерал видел в глубоком отступлении на территорию России. Если бы французы последовали за русскими, последним надлежало избегать крупного сражения, сосредоточив усилия на отходе в направлении тыловых баз и консолидации войск вокруг них. Чем дальше пойдут французы, тем больше личного состава им придется оставлять у себя в тылу, и тем длиннее станут их линии коммуникаций и пути поступления снабжения. В итоге, русские получат численное превосходство и соберут больше наличных ресурсов, что поможет им одолеть французов{159}.

Нельзя назвать этот замысел какой-то особенно свежей идеей: данная стратегическая возможность естественным образом проистекала из одних уже гигантских размеров страны, являлась чем-то вроде расхожего клише, и русские офицеры частенько похвалялись подобной перспективой в разговорах с иностранцами. Да и сам Александр не чурался этого{160}. Однако Барклай предусматривал такой вариант только в 1807 г. и в качестве последнего средства, в отчаянном положении – в момент, когда у России фактически не осталось армии. Готовность Наполеона вести переговоры с Александром в Тильзите спасла ситуацию, а потому о плане забыли.

В то время как в русских и прусских военных кругах пользовалась изрядным интересом концепция затяжной оборонительной войны, вдохновляемая отчасти тактикой Веллингтона в Испании, строилась она все же не на отступлении. В продолжительной докладной записке на имя Александра на исходе июля 1811 г. Барклай высказывался за выдвижение для атаки на французов, но не традиционными средствами, а путем широкого маневрирования крупных сил легких войск, призванных изматывать и деморализовать противника, затягивая кампанию и избегая решительных боевых соприкосновений. Вести такую войну предполагалось на вражеской территории. Отступление в Россию не являлось каким-то серьезным предметом для обсуждения, коль скоро страна располагала многочисленной и хорошо снаряженной армией, стоявшей в обороне на собственных рубежах, и ни Барклай, ни Александр, ни кто угодно другой из русских генералов на тот момент не предполагал брать за основу стратегию отступления{161}. Она стала бы политически неприемлемой и абсурдной с военной точки зрения. Войска дислоцировались на текущих позициях для наступления, а не для отхода. Их склады и депо находились как можно ближе к частям и соединениям, как делают, когда собираются наступать, тогда как отход обрекал все эти мощности на уничтожение или захват французами. Заманивание неприятеля в Россию грозило самыми скверными последствиями, в том числе и крестьянским мятежом, а прошло всего четыре десятилетия с восстания крестьян под предводительством Емельяна Пугачева, когда растущая империя вдруг очутилась на грани крушения. Память о былом не покидала умы и сердца людей, вызывая то там, то тут отдельные вспышки неповиновения.