Неизвестный Булгаков. На свидании с сатаной - Юрий Воробьевский

«Существенным пунктом учения Толстого о нравственности является умерщвление плоти. Всякое сношение с женщиной нечисто; брак — такое же греховное дело, как и свободное сожительство между двумя полами. «Крейцерова соната» воспроизводит это учение в художественных образах. Убийца из ревности Позднышев говорит: «Медовый месяц! Ведь название-то одно какое подлое!.. Это нечто вроде того, что я испытывал, когда приучался курить, когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глотал их и делал вид, что мне приятно». Толстой в своем дневнике от 29 ноября 1851 года, в возрасте 23 лет, пишет следующее:

«Я никогда не любил женщин… но я довольно часто влюблялся в мужчин… Я влюбился в мужчину, еще не зная, что такое педерастия… Например, Дьяков — я хотел задушить его поцелуями и плакать». Это опубликовано во многих биографиях Толстого.

Все это — не копание в грязном белье. Все это — важный аспект нашей темы. А именно разговор о том, что «всемирно известными» писатели становятся отнюдь не за свои реальные литературные заслуги.

…Могила Толстого стала местом поклонения. Обнаружила все признаки культового памятника. Вскоре после смерти графа, 28 августа 1911 года, приехал сюда его верный ученик Бирюков с товарищами. Возложили цветы. Десятилетний сын Бирюкова нагнулся, чтобы поправить их и вдруг громко вскрикнул. Отец с ужасом увидел, что правая рука ребенка обвита укусившей его гадюкой… Гадюки в здешних местах не замечены, установило расследование, и появлении серой змеи в три четверти аршина длиной является загадкой. Тогда же была обнаружена змеиная нора в могиле писателя. Пресмыкающаяся «мудрость» этого грешника еще долго будет жалить и из гроба.

…Высоко вознесли тролли кривое зеркало по имени Толстой. Разбившись, оно поранило многих.

Эта книга, как вы поняли, не только о Булгакове и не столько о нем. Он — лишь один из наиболее ярких примеров того, как значительную часть мировой культуры стала демоническим «проектом». У этого «проекта» много целей: внушение идей самоубийства, наркотизация, отмена христианской морали и так далее…

А, может быть, все же нескромно обличать признанных авторитетов? Такой вопрос нередко возникает, но он неточный. Неправильно грызть брошенный в тебя камень, надо видеть, какая рука его бросила. Надеюсь, внимательный читатель увидит в этой книге не очернение национальной культуры, а попытку об-личения незримых бесов. И задумается о сути их личин, скрытых под — порой привлекательными — масками человеческой плоти.

Но для этого нужен православный взгляд. Такой, как был у К. Н. Леонтьева. Он писал:

«А знаете, кого я всей душой теперь ненавижу? Не угадаете. Гёте. Да, от него заразились и все наши поэты и мыслители, на чтении которых я имел горькое несчастие воспитываться и которые и в жизни меня столько руководили! «Рассудочный блуд, гордая потребность развития какой-то моей личности»… и т. д. Это ужасно! Нет, тут нет середины! Направо или налево! Или христианство и страх Божий, или весь этот эстетический смрад блестящего порока!..»

Леонтьев ведь застал юбилейные восторги по поводу Гёте. Как не возмутиться было хотя бы такому выводу либерального литературоведения: «…Фауст — каждый из нас в те минуты, когда мы перестаем быть рабами мелочей жизни и становимся людьми из титулярных советников, коммерсантов и пр., потому что и Гёте — один из нас, только лучший». Это еще что! Потом Фауста и его автора стали записывать в различные политические партии. Легальные марксисты восторгались: как нужны человечеству фаустовские грезы о счастье на земле! Луначарский назвал финал «Фауста» социалистическим. Наконец, уже в 1937 году руководитель гитлеровской молодежи Б. фон Ширах разглагольствовал «о любви Гёте к военной униформе и о «вечной юности» этого безбожника, чей дух был вызван из небытия великим фюрером». Интересно, что носители всех наиболее мощных диавольских идей в политике принимали Фауста за своего. И в этом они были правы.

Ладно с ним, с Гёте. Особенно больно узнавать страшные вещи про «наших», любимых со школьной скамьи. Революционно-либеральная, а позже советская школа не способна была дать духовную картину их творчества. Это непонимание и есть материал, из которого отлит колосс наподобие Родосского; он присвоил себе имя «русской культуры». Русская ли она? «По паспорту» — да. Но ведь русский — значит, православный!

Литература убила Россию — если и преувеличил Розанов после трагедии 1917 года, то не так уж сильно.

Можно ли было безнаказанно — десятилетиями и даже веками — взращивать плевелы? Любовь — в стиле охальных стишков Баркова. Надежду — в светлое будущее по Чернышевскому. Веру — в себя. Как заключил Есенин «Инонию»:

Демон искусительной литературы красноречив!

Нельзя не согласиться: «Россия стала читающей страной, и уже с середины XIX века возникло глубокое противоречие. Русский человек читал художественную книгу, как текст Откровения, а писатель-то писал уже во многом как Андре Жид…

В. В. Розанов упрекнул русскую литературу за безответственность. Но писатели XIX века еще не знали взрывной силы слова в культуре традиционного общества.

…В русских людях жива еще старая вера в то, что высокое художественное Слово, дар Ученого или любой другой талант обладают святостью, благодатью. Через них не может приходить зло. А значит, носителям таланта, если они что-то заявляют в поворотные моменты народной судьбы, следует верить. Так и верили — академикам, певцам, актерам.

И особенно — писателям.

Сами писатели не предупредили, что эта вера ложна, в ней много от идолопоклонства. Предупредить было нетрудно, требовалась лишь гражданская совесть. Достаточно было сказать, что по одному и тому же вопросу противоположные позиции занимали равно близкие нам и дорогие Бунин и Блок (или Бунин и Есенин) — это видно из дневников самого Бунина. Значит, вовсе не связан талант с истиной…»[30].

В мире нигде больше такого нет. Трудно себе представить, то где-то еще вокруг литературного произведения, его автора или героев создавался бы религиозный культ. Меж тем в справочнике деструктивных сект, изданных Московской Патриархией, есть и бажовцы, и ефремовцы. Есть и булгаковцы. И их кумиром является, конечно, не Иешуа Га-Ноцри. Они с глупой смелостью заглядывают в глаза персонажа, встречаться взглядом с которым опасно: правый глаз — «с золотою искрой на дне», а левый — «пустой и черный… как вход в бездонный колодец всякой тьмы и теней».

Вы никогда не обращали внимания: на старинных иконах «Тайная вечеря» Иуда всегда повернут в профиль. Точно так же изображают на святых образах и бесов — в сценах Страшного Суда или житийных сюжетах. Это делается нарочито. Чтобы молящийся не встретился с адским исчадием взглядом.