Лесная герцогиня - Симона Вилар

А потом налетели тучи, пронесся теплый ветер, и на долину обрушились потоки дождя. Снег сошел меньше чем за неделю, ручей вспух и бурлил, а все вокруг стало темно-коричневым от грязи и воды. Но люди повеселели, ожили. В один из таких дней в усадьбу пришел промокший до нитки Тьерри. Был смешлив и весел, как обычно. Подарил Эмме вырезанную из ели рогатую лиру, но без струн. Когда она, смеясь, спросила, почему их нет, Тьерри, так же смеясь, ответил, что сделает ей струны, когда она научится петь или играть. И так и не понял, почему госпожа вдруг изменилась в лице, помрачнела.

Весна наступала бурно, яростно. Дули нескончаемые теплые ветры. И хотя в долине было тихо, лес наверху стонал и шумел под солнечным ветром. Воздух пел на разные голоса, небо в вышине раскинулось блестящим голубым шелком, крыши домов распухли от прораставших сквозь дерн трав, дым разлетался и кружил под порывами ветра. Пахло молодыми ростками, со всех сторон доносилось журчание воды, склоны долин подернулись яркой зеленью.

В это время с Эммой стало происходить что-то невероятное. Где-то внутри словно росло и переполняло какое-то смутное раздражающее недовольство. Чем? Она не знала. Ведь все вроде бы шло хорошо – Герлок приносила ей радость, люди любили и почитали ее, работа не утомляла, а скорее успокаивала. Но все чаще она ловила себя на мысли, что несчастна. Необъяснимое смутное волнение переполняло ее душу. Она стала страдать бессонницей, становилась раздражительной и порой спрашивала себя, имеет ли значение, чем она будет заниматься, к чему прилагать усилия, если она словно заживо похоронена в этой дыре.

Даже когда в усадьбу наведывался брат Маурин и она исповедовалась ему, она вела себя странно. Упомянув тот или иной грех – она-де бездумно молилась или была резка со слугами, – она порой умолкала, устремив взгляд куда-то в сторону.

– Дитя мое, открой, что тебя мучает?

Она не могла объяснить. Не могла сказать, что ее возбуждает, как колышутся при ходьбе груди, а когда она едет верхом, то невольно прислушивается, как напоминают о себе те части тела, которые касаются седла, что когда она сидит в полной пара клетушке бани, то ее руки жадно скользят по влажному телу, а в душном пару мерещится, что кто-то иной ласкает ее, что по ночам она мечется по постели, целует собственную косу и руки и лихорадочно представляет, что не одна… Кто же виделся ей, кого она ждала? Для себя Эмма строго-настрого запретила думать о прошлом, и образ мужчины, что чудился ей, слился в нечто неопределенное: красота Видегунда, покоряющая сила Бруно, ласковая игривость Тьерри…

Однажды в мае Эмма решила проехаться в аббатство. Взяв Герлок на руки, она пересекла двор и, усадив девочку на свежескошенной траве в углу конюшни, стала седлать иноходца. В дверях неожиданно возник Бруно. Задавая какие-то вопросы, он помог Эмме водрузить седло, и Эмма вдруг почувствовала, как его широкая рука ловит ее запястье. Она испуганно отдернула руку, и это обозлило старосту.

– Вы опять едете в Святой Губерт?

– Да, мне нужно навестить преподобного Седулия и вернуть ему свиток с описанием Троянской войны.

Она вдруг почувствовала, что не в силах встретиться взглядом с Бруно.

– К аббату ли вы едете или хотите навестить Тьерри? Что-то этот щенок давно не появлялся в Белом Колодце.

Она не удосужила его ответом, и тогда он вдруг резко притянул ее к себе, прижал, что она даже была не в силах вырваться. И – о, небо! – у нее не было никакого желания вырываться. Бруно словно понял это. Глаза его странно заблестели.

– Если вам нужен мужчина, то незачем ехать в соседнюю долину. В Белом Колодце найдется тот, кто сможет утешить вас.

Он тяжело дышал, его рука сжимала ее грудь так, что ей стало больно. Эмма заставила взять себя в руки.

– Уж не себя ли ты имеешь в виду, Бруно?

– Чем же я вам не подхожу, госпожа?

Она стала вырываться.

– Вот-вот, помни – госпожа! И отпусти меня. Смерд!

Звон пощечины показался оглушающим. Бруно, словно опешив, разжал руки. И Эмма тотчас обежала вокруг лошади. Взволнованно глядела, как темнеет лицо старосты.

И тут раздался плач Герлок. Еще не понимая, что происходит, она испугалась, стала звать маму. Эмма подхватила малышку на руки, успокаивала. Бруно тоже словно пришел в себя. Все так же хмуро глядя на Эмму, застегнул подпругу.

В это время в дверях возник светлый силуэт Видегунда. Он принес в имение дичь, как нередко делал в последнее время. Ноги его были забрызганы тиной, на поясе – мертвые куропатки с разинутыми клювами. А лицо – все то же спокойное выражение белокурого духа лесов, светлого ангела. Однако что-то мелькнуло в его глазах, когда он переводил взгляд с Бруно на Эмму.

Позже, когда он вел иноходца Эммы под уздцы, а Герлок, сидя перед матерью, радостно попискивала, довольная прогулкой, он вдруг поинтересовался, не посмел ли староста повести себя непочтительно с госпожой.

– Нет, – спокойно ответила Эмма, а через минуту спросила, какое ему, Видегунду, дело до этого.

– Никакого, – ответил юноша. – Но эти черные люди не смеют глядеть на вас, как на обычную женщину. Вы будто Небесная Дева – возвышенная и прекрасная.

Эмма помолчала, раздумывая. Вспомнила, как Видегунд сам отшатнулся от нее, словно в страхе святотатства, когда ее потянуло к нему. Да что он понимает, этот дикарь! Она ведь вовсе не святая. Она женщина с горячей кровью и трепетным сердцем, со всеми человеческими слабостями.

Но когда заговорила, голос ее звучал спокойно. Напомнила Видегунду о сделанной им статуе Девы Марии в монастыре. Он-то ведь резал ее с реальной женщины, Эрмоарды, своей жены, которую он смел касаться, даже жил с ней.

– Эрмоарда не оправдала моих упований, – с какой-то злостью произнес юноша. – Вы и не представляете, как безобразна она стала под конец. Конец… – тише добавил он. И вдруг взорвался. – Я видеть теперь не могу эту статую. Ее надо разбить!

Эмма еще ни разу не видела его таким возбужденным. Стала успокаивать: статуя вдохновляет людей на молитву, а значит, память о его юной жене, о ее красоте несет людям успокоение и мир. Но Видегунд только мрачнел. На его жену напал оборотень – вспомнила Эмма и умолкла, чтобы не будить память боли в ранимой душе лесного юноши.

Они расстались на перевале у креста. Видегунд не хотел идти в долину. Оглядываясь, Эмма видела, как он припал к распятию, жарко молился. Дикий человек. Что-то гнетет его. Жаль, что ей не удалось уговорить его спуститься в монастырь. Отец Седулий всякий раз очень радовался, когда Видегунд посещал его обитель. Он знал Видегунда с детства и, видимо, искренне любил и жалел юношу.

Любил ли кого-нибудь Видегунд? К людям, считавшим его безумным, или к тем, кто был с ним мягок, он относился с одинаковым равнодушием. Это было высокомерие эльфа, бог весть как затесавшегося среди смертных, в сознании которого странным образом переплетались религиозный пыл и одиночество. И Эмму смущало поклонение дикого юноши, который смотрел на нее, как на икону, но вздрагивал и удивлялся, замечая ее испачканные сыром руки, или, когда она возилась с дичью и пачкалась в крови, его взгляд туманился, словно он испытывал страдание. Этим он злил Эмму. Одновременно ее задевало стремление глядеть на нее издали и тянуло порой, когда он посещал усадьбу, растормошить его, пошутить, заткнуть соломинку за ворот или плюхнуться ему на колени. Он пугался в таких случаях так, будто она совершает святотатство. Наверное, так же вели себя с ним и деревенские красотки, что заставило его совсем удалиться, одичать. Странный Видегунд.