Спартак Мишулин. Правда под запретом - Карина Спартаковна Мишулина

– Завтра съездим и все выясним, – ответил муж.

21 ноября 2017 года я запомню на всю жизнь. 22-го у меня день рождения, и это оказался самый страшный мой «праздник»!

По словам Павлюхина, анализ должен был быть готов к первым числам декабря. То есть, по идее было еще дней 10 до результата.

21 ноября мы с утра поехали к Павлюхину. Припарковавшись – я была за рулем, – сказала, что посижу в машине, я как чувствовала, не хотела идти.

– Ты сходи, поговори с ним, я подожду тут.

Муж ушел. Ожидание казалось вечностью. И тут я получаю смс от мужа:

«Тут все! Канал и адвокаты, все!»

Сердце упало в пятки, я все поняла.

«Уходи оттуда! Все понятно, Вань! Они сделают его сыном!», – написала я мужу.

Как это было? Муж поднялся на этаж, кабинет Павлюхина был приоткрыт, Ваня услышал знакомые голоса продюсера шоу и адвоката Тамира, подошел к двери и через стекло шкафа увидел отражение этих людей и стопки документов, разложенные на столе.

Почему они там? Почему канал не позвонил нам и не предложил поехать вместе с ними? Разве я не участник этого исследования? Если все честно и прозрачно, почему встреча без нас?

Муж шагнул в кабинет, они растерялись, увидев его, и судорожно начали собирать документы в папку.

– Вы как здесь? – взяв себя в руки муж, спросил присутствующих.

– А… так мы… это… приехали оплачивать анализ.

Оплачивать? Во-первых, муж увидел, что все документы уже подписаны и проставлены печати, а во‐вторых, спустя время, когда мы захотели забрать свою копию их анализа, нам сказали, что еще не было оплаты и пока забрать нельзя!

Так что же они там, за нашей спиной, оплачивали?

Исследования было два. Одно по нашему адвокатскому запросу, второе по запросу Хвостовой, и надо вам сказать, позже мы увидели, что они сильно отличаются. Результаты разнились. Видимо, из расчета, кто первый бы «заплатил», тот был бы и прав. А так как нам и в голову не приходило никого подкупать, то правы оказались не мы и наш вариант, по которому он не сын, даже не дали зачитать нигде! Но об этом позже…

Муж все-таки дождался, когда они уйдут, решив поговорить с Павлюхиным.

– Вы же говорили, что анализ будет готов не раньше первого декабря, что вы все лично перепроверите.

– Да, да, но там и так уже все очевидно. Они все родственники. И Белобокины тоже, – нервничал генетик

– Но, постойте, Белобокин же сказал, что не будет делать ДНК. Когда он сдал кровь?

– В октябре еще.

– А нас вы даже в известность не поставили? Значит… опять обман… ясно.

Я сидела в машине, я все понимала уже, но это понимание меня не спасало. Знаете, что такое чувство безысходности? Когда ты понимаешь, что тебе никто и ничто не поможет.

Как сейчас помню, подошел муж, я приоткрыла окно, он прошептал:

– Это конец! Они сделали всех родственниками. Всех! И Белобокин, оказывается, за нашей спиной сдал кровь. Документы еще не готовы, но Павлюхин сказал, ничего перепроверять не будет.

Я смотрела на мужа, и мои глаза наполнялись слезами. Мое тело прожигала острая боль, мне казалось, я теряю почву под ногами, я умираю…

– Нет! Это неправда! Этого не может быть! – начала кричать я.

Истерика накрыла меня. Это было страшно. Я потеряла себя, я захлебывалась рыданиями и не понимала, что я делаю. Я хотела выбежать на дорогу и броситься под первую попавшуюся машину, муж остановил. Он схватил меня, крепко прижав к себе, держа из последних сил, а я дрожала и рыдала в его руках, пытаясь вырваться, крича, что не хочу жить, ничего не хочу! А он держал, из последних сил! Он понимал, что любые слова бессмысленны, что если есть безысходность и тупик, то это он!

– Давай уедем отсюда. Поедем домой. Мы выстоим, мы прорвемся, я рядом. Я всегда буду рядом! Давай я поведу машину.

– Нет! Я не хочу домой! Там мама, она не переживет! Они же снова выставят нас лжецами, и теперь у них все карты на руках! Кто теперь поверит нам? Мы сами загнали себя в капкан! Я не хочу больше жить!

– Давай позвоним друзьям, они приедут, поддержат, отвлекут!

– Нет! Я никого не хочу видеть! Я задыхаюсь от всей этой лжи, в которую они нас втянули!

Я помню, как-то у нас с папой был разговор о том, как он выстоял в местах заключения, как не сломался, как смог остаться человеком.

– Знаешь, маленькая моя, несмотря на весь ужас зоны, мне, наверное, повезло. Во-первых, в основном там сидели по политическим статьям, то есть абсолютно нормальные люди, не бандиты, в прямом смысле слова. При этом зона научила меня правильности в жизни. Там существуют очень четкие понятия, что можно, а что нет. Ложь, вранье, крысятничество, вред детям и вдовам наказывается жестко. Если ты честен, не прогибаешься, имеешь позицию, держишь слово, умеешь дружить, то тебя будут уважать, это я запомнил на всю жизнь. Маленькая ложь обязательно превратится в большую и утопит тебя. И тут только один вариант: или идти по жизни честно, держа позицию и слово, либо топить самого себя во лжи и бесчестии. Конечно, все мы не безгрешны, но главное помнить, что все тайное становится явным, и как жить потом со своей совестью? А надо жить так, чтобы не стыдно было в зеркало на себя смотреть. Меня не сломало то, что я имел четкую цель в жизни и шел к ней, то, что сто раз сам себя наказал за свой проступок с выкрученной лампочкой и впоследствии даже не взглянул на чужое, то, что выработал для себя позицию и честность по отношению к людям и жизни. И даже если оступался впоследствии, то всегда умел признаться в этом.

Да, единственное, за что меня могли ругать в семье, это было вранье. Вранье для нас было равно недоверие, а семья должна строиться только на доверии. И даже если я пыталась соврать про двойку в школе, меня ругали не за оценку, а за мою ложь. Папа никогда не кричал на меня, не наказывал физически, он просто замыкался в себе, и для меня это было самое страшное наказание.

Мы просидели в машине часа два. Постепенно я начала приходить в себя.

– Надо ехать. От себя не убежишь!

В тот день я окаменела. Знаете, когда бьют наотмашь, сначала чувствуешь острую боль, такую, что разрывает тебя на куски, а потом боль не проходит, а просто тупеет. Ты перестаешь чувствовать