Танцовщик - Колум Маккэнн

Для приема в «Савойе» она оделась по моде, кто-то потом сказал — чистый Сен-Мориц, что бы сие ни значило. Когда она шла по залу, все оборачивались, провожая ее взглядами.

Английские претензии на цивилизованность — чистой воды дерьмо! Они пускают своих репортеров и фотографов куда угодно. Беда их в том, что они видят в танце аперитив, а не хлеб насущный.

Французские критики говорят, что, танцуя, вы становитесь богом.

Сомневаюсь.

Сомневаетесь в критиках?

Сомневаюсь во французах.

(все смеются)

И в богах тоже.

Простите?

Я сказал бы, что боги слишком заняты, чихать они на меня хотели, да и на кого другого, уж если на то пошло.

Прошелся под дождем до Национальной галереи и галереи Тейта. Телохранитель не понял ужаса, овладевшего мной, когда я увидел на Кенсингтон-Пэлис-гарденз советское посольство.

Потом до него дошло, и он увел меня, обняв за плечи.

Вернулся к Марго, она разогрела остатки баранины, заварила горький английский чай. Тито уехал куда-то далеко по панамским делам. На ней была шелковая блузка с низким вырезом. Шею ее мог бы писать да Винчи, самое малое. Она расспрашивала меня о доме, сказала, что может мысленно нарисовать мою мать, очень, должно быть, красивую женщину Я не знал, что ответить, поэтому встал из-за стола и ушел в парк за домом. Марго вышла следом, сказать, что надеется, она меня не обидела.

Она установила проектор, у нее десяток коробок с фильмами, разложенными по датам — начиная с 1938 (!). Мы всю ночь прокручивали фильмы, пока я не нашел Бруна[18]. Он отличается великолепной строгостью. Я ушел в мою комнату, но заснуть не смог, ходил из угла в угол.

Стервятники спрашивают о Кубе. Я не позволю втянуть меня в такой разговор. На редкость глупый заголовок в «Дейли экспресс»: «Che será será»[19].

«Элефан-энд-Касл»[20]: надеешься увидеть нечто волшебное, сказочное, а видишь еще один район Киева.

Менеджер, агент, счетовод: Гиллиан уверяет, что в жизни любого великого артиста это святая троица. Под конец разговора Сол сказал, что, может быть, ему удастся выжать из немецкой телекомпании пять тысяч долларов. Двадцатиминутное выступление, то есть двести пятьдесят долларов за минуту! Я притворился недовольным и смотрел, как он потеет на другом конце стола. (Марго говорит: «Ты только танец из виду не теряй».)

В вестибюле «Савойя» появился Эрик. Высокий, гибкий. Весь в белом, белы даже нитки, которыми прострочена его одежда, и зубчики молнии на куртке. Некоторое время мы взаимно присматривались, осыпая друг друга комплиментами. Он только что потратил кошмарные деньги на Миро, и разговор наш вертелся вокруг Миро и Пикассо, — впрочем, ясно было, что говорим мы о себе (Эрик — это, разумеется, Миро, а я — Пикассо).

Допив шампанское, мы попросили коридорного принести Эрику чая и сигарет. Он сидел, прикуривая одну сигарету от другой. В два часа Эрик, натужно улыбнувшись, извинился и ушел в свой номер. Лифтом он не воспользовался. Я подумал, что величайший (или все же второй?) танцовщик мира перепрыгивает через четыре ступеньки за раз.

Провели вместе час у станка, потом пошли в репетиционный класс. В окна Ковент-Гардена вливался свет.

В Тейте, у картины Тернера «Цепная гавань, 1828», он коснулся моего плеча. Позже, на Сэвил-роу, его заинтересовало, как мы будем выглядеть в костюмах и котелках. Продавец притворился сильно занятым. Я стянул с его шеи сантиметровую ленту и прошептал Эрику, что он должен измерить длину внутренней части моей ноги. Потом мы шли по городу в котелках, смеялись.

В кинотеатре на Шафтсбери-авеню. В темноте.

Высокий силуэт Эрика у окна «Савойя», снаружи дождь.

Английский обувной мастер совершенно не таков, как я ожидал. Лысая голова, грязный пиджак, лицо, как у казака. Над его столом висит обрамленная фотография Марго. На фабрике нечем дышать, воняет воловьей кожей и разлитым по ведрам клеем. Но работа его великолепна. Он тратит часы на подготовку к изготовлению туфель, скрупулезно вникая в каждую деталь. Всего лишь надев его туфли, я, по-моему, получаю заряд энергии.

(Сапожник с Казначейской мог бы кое-чему у него научиться.)

После представления в гримерной Марго перегорает одна из лампочек над зеркалом. Она бросается к моей двери, пару раз стучит и приходит в отчаяние из-за того, что я не отвечаю. «Руди, милый, загадай желание!» (Марго очень суеверна. Иногда ей удается поймать падающую на щеку ресницу или лепесток стоящего в вазе цветка, и она ничуть не сомневается, что это изменит все вокруг.)

В Эдинбурге выпал снег, я словно опять в Ленинграде.

Кларинда и Оскар (под псевдонимом) пишут по заказу издательства историю моего побега, смешно, конечно, но только это людей и интересует. Они говорят, что такая книга поможет издательству в продаже других, что читатели хотят знать, как все было, как я бежал, бу-бу-бу. (А я даже дату не помню — вроде бы 17 июля, хотя какая разница?) Но я взялся помогать им и буду теперь балабонить о свободе.

Их дом в Кенсингтоне просторен и тепл, они пригласили меня пожить у них месяц-другой. Она пообещала стирать мою одежду, кормить меня, ухаживать за мной, — почему бы и нет? Мне это ничего не стоит, а она все же культурнее, чем простая рабыня.

По вечерам они любят слушать радиопьесы, очень английская черта. Заваривают чай, пекут булочки, разжигают камин. Я лежу на медвежьей шкуре. К ночи они подкладывают в камин новые поленья, готовят горячий шоколад. Кларинда любит слушать, как я играю на рояле. Говорит, что делаю я это блестяще (вранье, конечно, и даже она это понимает). Возможно, я стал играть лучше, но как мне хотелось бы заставить пальцы вытягиваться дальше. Быть своим собственным оркестром.

Кларинда набрала журналов и сложила их в три стратегические стопки, накрыв каждую пьесой Ионеску. Я ощутил себя капризным ребенком, однако выпятил челюсть и ничего не сказал.

В номере отеля полным-полно ассистентов, ламп, проводов, парикмахеров, лакеев с подносами. Гример шепнул мне, что Аведон[21], похоже, задумал театральное появление. Я смотрел на дверь, ждал. Меня, конечно, надули, и весьма умело. На самом деле он был уже там, среди своих ассистентов, наблюдал, присматривался ко мне, прикидывал, под какими углами будет снимать. Потом велел всем выйти, открыл шампанское. А когда я разделся, произнес: «Господи боже».