Университетская роща - Тамара Каленова

Он вырос на пороге студенческой ложи в тот момент, когда надтреснутый голос театрального колокольчика объявил об антракте. Развеселившиеся господа студенты готовили к следующему акту очередную партию наград.

Несколько секунд они смотрели друг на друга: первые университетские студиозусы, юный благородный набор, и ученый садовник, ботаник Крылов.

— Господа, это же Порфирий Никитич! Здравия желаем, господин приват-доцент, — с ненатуральным радушием произнес тщедушный юнец, белесый, как росток картофеля в погребе.

— Я прошу вас не делать этого, — тихо сказал Крылов, взглядом указывая на горку осклизлых огурцов. — Я бы хотел обратить ваше благородное внимание на то, что актеры — люди… Как мы с вами. Зачем же оскорблять человеческое достоинство?

— Пусть не играют дурно! — с вызовом ответил молодой человек с красивым, но холодным лицом. — Их за это пороть надобно!

— Замолчи ты… — обернулся к нему «картофельный росток».

— Тише, господа, в штрафную книгу запишут…

— Я не за тем к вам пришел, и никого не стану записывать в штрафную книгу, — сказал Крылов. — Я просто хотел напомнить вам, что и актеры люди… Если я обеспокоил, прошу меня извинить.

В студенческой ложе наступила озадаченная тишина. Крылов не сказал больше ни слова и удалился.

В галерее его окликнули.

— Порфирий Никитич, что с вами? Знакомых не узнаете?

Петр Иванович Макушин и вдова Цибульская приветливо смотрели на него.

— Виноват… Честь имею… — пробормотал Крылов, с трудом отходя от разговора со студентами. — Прошу извинить. Не заметил…

— Да чего уж там, — великодушно улыбнулся Петр Иванович. — Всем известна ваша рассеянность, — и, обращаясь к Цибульской, добавил: — С учеными людьми это случается, Федосья Емельяновна. Разрешите представить: университетский садовник Крылов Порфирий Никитич.

Крылов пожал сильную теплую руку Макушина, поклонился вдове.

— А я расстроился, потому вас и не заметил, — доверчиво признался он. — Скверный спектакль. Дивертисмент ниже всякой критики. Да еще господа студенты на сцену швыряют…

— Театр, — сказала Цибульская неожиданно молодым и сильным голосом. — Я вот только что рассказывала Петру Ивановичу о временах моей молодости. На месте нонешнего здания стоял деревянный сарай-барак. Полусгнившая тесовая крыша. В дожди она, естественно, протекала. Играли странствующие актеры, своих не было. Купцы устилали ложи коврами и пили чай. Однажды, помню, опрокинули на сцену ведерный самовар вместе с чайным прибором. Чудо, как только никто из актеров не пострадал.

— Да, вот вам местные нравы, — невесело усмехнулся Макушин. — Все хотят зрелищ, но развлекаются как-то жестоко. Неумно. Книжку не уговоришь купить, а за ведро водки — в драку. Помните, Федосья Емельяновна, как «томский князь» развлекался?

— Философ-то Александрыч? — уточнила Цибульская. — Горохов-то? Как не помнить! Кто из стариков забудет его… Богатый был, любил кутеремить. Бывало, откупит сарай-барак и почнет самочинно ставить: «с разрушением скал, с огненной колесницей, с драконами, ползущим змеем и огненным дождем». Все было, да мохом поросло…

Она вздохнула. И столько в ее вздохе было сожаления, горестного сочувствия, тоски по минувшим временам, что Крылов посмотрел на нее с удивлением.

Странный вечер выпал сегодня. Два человека, будто сговорившись, вспоминали о прошлом, о томских купцах, и оба по-разному. Волховский — внешне вежливо, интересно, но со скрытой ненавистью к ним. Цибульская — насмешливо, не без издевки, но с глубокой любовью… Вот уж поистине: «Долго ль до вечера?» — кричала квакушка. «Долго ль до зореньки?» — тосковал соловушек.

— Вы с супругой? — осведомился Макушин.

— Да.

— Как ее здоровье?

— Спасибо, получше.

— Она внесла взнос в наш «рублевый парламент», — сказал Макушин. — Передайте ей, пожалуйста, мою искреннюю благодарность. И скажите, что мы всегда рады видеть вас и ее в нашем Обществе.

Крылов знал, что Маша вступила в благотворительное Общество, организованное Макушиным. Общество попечения о начальном образовании, которое в Томске дразнили «рублевым парламентом» за то, что годовой взнос составлял один рубль. Маша прониклась таким восторгом от знакомства с деятельностью этого Общества, что теперь вместе с дамами вышивала атласное знамя с макушинским девизом: «Ни одного неграмотного!».

— Спасибо, Петр Иванович. Непременно передам, — ответил Крылов. — Вы сами не представляете, сколь важно для жены ваше Общество…

— Стоит ли, — прервал его Макушин, и мудрые глаза его потеплели. — Не Общество для Марии Петровны, а она, такие, как она, составляют его сердце. Моя же роль значительно скромнее.

Они расстались не сразу, поговорили о местных новостях, об университете. Макушин похвалил крыловские посадки в роще, одобрил идею озеленения томских улиц, пообещал зайти в оранжерею. Настроение Крылова немного поправилось, хотя от сердца отлегло не вполне.

— Ну, как тебе театр? — спросил он у жены, когда они возвращались поздно вечером домой и шли через университетскую рощу.

— Я довольна, — ответила Маша. — Много было забавных моментов.

Перед Крыловым возник облик босоногой, посиневшей от холода Талии. С посохом, увитая плющом…

— Что ж ты нашла забавного? — мягко сказал он. — Может быть, Талию, весь вечер мерзшую без дела на просцениуме?

— Какую Талию? Не было никакой Талии, — удивилась Маша, и Крылов понял, что она попросту не заметила девушку-подростка в нелепом хитоне.

Он ничего не ответил и, загораживая жену от резкого ветра, повел ее в дом.

Отношения в семье Крыловых с самого начала совместной жизни установились сложные, не всегда понятные для посторонних. Маша временами изводилась в тоске по детям, считала себя обузой, камнем на шее мужа, без которого он, верно, был бы счастлив и свободен, корила себя за то, что не имеет сил ни уйти от него, ни сделать их жизнь спокойной.

Крылов привык к неровностям характера жены, потому как не мыслил себя вне семьи. Хоть такая, неполная, но она была дорога ему, служила пристанищем от внешних невзгод. У каждого человека должен быть дом, свой непотухающий очаг. Как мог, Крылов боролся за него. Выписал из Перми престарелую матушку Агриппину Димитриевну; она обещалась прибыть этим летом на постоянное жительство. Нанял в услужение Дормидонтовну, тихую, добрую и одинокую женщину, рукодельницу и чтицу. Дормидонтовна была на удивление грамотна и прекрасно читала вслух, правда, преимущественно божественные книги — до Крыловых она служила у ослепшего священника… Ему хотелось, чтобы его дом был полон людьми так же, как наполняли его щебетом и пением дрозды и чечетки в многочисленных клетках в его кабинете. «Наша любовь — это и есть наше дитя, — в минуты духовной близости уверял он жену. — Зачем же пригнетать ее? Надо жить и радоваться!» И Маша соглашалась, тянулась к нему, как ребенок, ищущий защиты. В такие мгновения Крылов ощущал себя счастливым; из-за них готов был терпеть сколь угодно долго и хмурое утро, и неразговорчивый вечер, и прохладные серые будни.