Армен - Севак Арамазд

Это дом для детей. Детдом.

Жизнь цветком расцветает в нем…

Когда он закончил читать, Папа подал знак, чтобы Ма поднялась на сцену и вручила гостю заранее приготовленный букет, но Ма отказалась; как ее ни уговаривали — не согласилась, швырнула цветы на пол, расплакалась и убежала… Как знать, наверное, у нее было предчувствие, что ее похоронят под чтение этих самых стихов… — Маша задумчиво потупилась. — Словом, на кладбище мы выстроились в ряд, прижимая цветы к груди, и в это время на дороге остановилась какая-то машина. Сначала из нее вышел высокий мужчина, а вслед за ним женщина в шляпе с большим букетом в руках. Папа пошел им навстречу, поздоровался, сдержанно улыбнулся и подвел их к вырытой могиле. Мужчина встал чуть поодаль от нас, а женщина отнесла цветы к гробу и, наверное, положила их рядом с Ма, а поцеловала ее или нет, не знаю, — я боялась смотреть на гроб, — а потом подошла и встала рядом с мужчиной, раскрыв зонт. Мужчина что-то тихо сказал, женщина кивнула. Я наклонила голову и краем глаза наблюдала за женщиной: на ней было очень нарядное платье. Ребята шушукались между собой. И скоро выяснилось, что это приемные родители Ма. Фактически то, о чем мы догадывались и о чем перешептывались, подтвердилось. Мы узнали, что у Ма нет родителей, а эти люди взяли ее из другого детдома, а потом передали в наш. И это в самом деле было так, потому что, будь они отцом и матерью, разве не заплакали бы над гробом дочери? А они не проронили ни слезинки… — Маша вытерла глаза краешком передника. — Наш Папа прямо из кожи лез, чтобы себя показать, ему хотелось выступить с особенно красивой речью, ведь все говорили, что эти мужчина и женщина — очень важные особы. Он встал в изголовье Ма, как на сцене, и начал: «Жесточайшая, неумолимая смерть вырвала из наших рядов…» Я вся сжалась, не знаю почему, мне стало ужасно стыдно. Папа выдавил из себя несколько слов, смахнул рукой капли дождя со лба, прочистил горло и снова: «Сегодня мы говорим последнее прости…» Я дрожала, уронила в грязь несколько цветков, думала: поднять или не поднять; не подняла, мне стало не по себе, я вдруг вспомнила, что хотя Ма была близка только со мной, она никогда ничего о себе не рассказывала, по сути, она мной пренебрегала, и я заплакала. «Свинья, — мысленно обругала я ее, — свинья», а потом услышала, что девочки уже начали читать стихотворение — каждая свое четверостишие. Читали быстро, приближался мой черед, я страшно напряглась, руки-ноги онемели, моя соседка толкнула меня локтем, я невольно подняла голову, открыла рот и хотела начать, когда взгляд мой упал на гроб. Как изменилась Ма, она превратилась в скелет, настоящий скелет!.. — Маша всхлипнула. — Я не верила, что это Ма: она лежала гордо, задрав нос кверху. А прямо над ней стоял Папа, и я заметила, что… — Маша запнулась и залилась краской, — что у него… брюки впереди расстегнулись… У меня в глазах потемнело, показалось, что меня ударила молния и разделила на две части. Когда я пришла в себя, гроб уже забрасывали землей. С того дня я стала вот так часто-часто вздрагивать… — Маша поджала губы и умолкла.

— Давай постоим здесь немного, — первой нарушила молчание Маша.

Это удивило Армена, потому что он начисто забыл о том, что они куда-то шли. Он остановился посреди коридора, чувствуя, что вместе с ним остановилось что-то очень тяжелое, что сопровождало его все это время. На мгновение он увидел спину Маши, и ему показалось, что это не она, а некая непонятно-нелепая масса катится в полумраке, но вот эта масса повернулась, и Маша снова стала Машей. Прислонясь спиной к стене, она хотела сплести руки на груди, но передумала и долго не могла решить, куда их деть.

— Какой он страшный, этот мир — невыносимый, отвратительный, — снова горячо заговорила Маша. — Ты никогда не сможешь себе представить, до какой степени я ненавижу это солнце, эту степь… Еще в детском доме каждый вечер, когда это противное солнце, громадное, красное, повисало над горизонтом и на степь — медленно так — опускались сумерки, у меня появлялось сильное желание умереть: я хотела куда-нибудь удрать, вскочить с места и удрать. Ты никогда не сможешь себе представить, как ужасно быть сиротой. Вдруг наступала такая минута, когда все замолкали, понимаешь? Воцарялось молчание, и это было самым ужасным. Скажу откровенно: я не любила этих детей. Единственное, чего мне хотелось, — поскорей вырваться оттуда, распрощаться с детдомом, с этими лицами, с этими детьми. Не думай, что я грезила о каких-то возвышенных вещах. Вовсе нет. По ночам, ложась спать, я мечтала об одном. О ребенке! Я хотела ребенка, ребенка! Я даже имя ему придумала, не скажу какое, потому что это очень глупое имя… — Маша переступила с ноги на ногу. — Но знаешь, что было удивительно? Иметь ребенка для меня никак не было связано с мужчиной, вообще с чем бы то ни было. Мне просто казалось, что дети всегда есть, были и будут — сразу, без усилий и постороннего вмешательства. Я не могла примириться с мыслью, что они рождаются естественным путем. Я считала, что в этом вопросе природа допустила большую ошибку, я и до сих пор придерживаюсь такого мнения…

Глаза Маши затуманились, потом в них вспыхнул ревниво-властный огонек, и Армен почувствовал, что Маша его подавляет. Такого он не ожидал: Маша, которая, казалось, и говорить-то толком вряд ли умеет, вот так неожиданно раскрылась.

— Мужчины мне были противны. У меня просто сердце останавливалось, когда кто-то из наших детдомовских ребят обнимал меня — вроде по-дружески, по-братски. Что-то отталкивающее, бестолковое, излишнее есть в мужчинах, — Маша провела ладонью по лбу. — Гм, показалось, прилипло что-то, но ничего нет… — Она коротко засмеялась. — Но знаешь, я всегда чувствовала, что моя мать такая же, как и я. Не знаю почему, я была уверена, что пошла в мать. Поэтому терпеть не могла мужчин…

Маша смотрела перед собой с отсутствующим видом, потом метнула на Армена внимательный, испытующий взгляд, и он почувствовал еще большую подавленность.

— Ой, что я говорю, какие глупости болтаю! — вдруг спохватилась Маша. — Извини, пожалуйста. Зря, зря мы сюда пришли. Не представляешь, как на меня действует этот противный полумрак! Ты был со мной, поэтому мне и показалось, что можно пройти по этому коридору, а то я очень боюсь темноты. Понимаешь, когда я еще была в детдоме, я думала, что во всем виноват только он и когда я избавлюсь от него, все будет по-другому: стану жить одна, сама себе хозяйка и бояться мне нечего. Но я и теперь боюсь. Когда становится темно, я зажигаю в своей комнате свет, плотно закрываю дверь, сажусь вот так и жду. Слабость на меня такая находит, что ничем не могу заняться, достаточно какого-нибудь звука или движения — и я от страха ежусь и замираю. А днем я совсем другой человек — становлюсь грубой, спокойной, и все мне нипочем…

Маша вздрогнула. Вытянув шею, Армен склонился в ее сторону. И хотя она молчала, ему казалось, что он все еще слышит ее голос.

— У тебя рубашка под мышкой разошлась по шву, — с какой-то особенной теплотой сказала Маша. — Принесешь, я зашью.

Армен нащупал пальцами дыру, но ничего не сказал.