Не плакать - Лидия Сальвер

Думы теперь он думал беспросветные, все посыпал скорбным пеплом, говорил, что Испания стоит одной ногой в могиле, это рок, говорил Все погибло, jodido[181], мать твою, надеяться больше не на что, говорил На дела в деревне мне плевать с высокой колокольни, плевать, плевать, на все плевать.

И он, не без заносчивости утверждавший прежде, что лучше быть мертвым львом, чем живым псом, причитал теперь, что живет, как пес. Живой? Не факт.

У него испортился характер.

Горькая складка залегла у рта.

Он стал неуживчив. Нарочно мучил мать. Грубил ей. Бросался жестокими словами. Говорил с ней неизменно раздраженным тоном.

Он пинал ногой собак прямо в живот.

Выходил из себя без причины.

Казалось, он, сам лишь смутно это сознавая, нарывался на что-то непоправимое и бесповоротное.

В деревне говорили Ну и зануда! Вот заладил, уши вянут. Сменил бы пластинку!

Его нелюдимость тревожила. Его мрачность отталкивала. Его стали избегать.

Поносили его на все лады.

Сошлись на том, что он потерял лицо.

Вели счет его слабостям.

На его приветствия отвечали через губу.

Говорили Я так и знал.

Говорили Вот к чему привели его грандиозные замыслы. Они вскружили ему голову.

Нелепые слухи, ходившие о нем в начале лета, как будто нашли подтверждение. Порочить его стало модно. Языки чесали все. Даже самые равнодушные. Чтобы не выглядеть глупее других.

Все упивались его падением.

И больше всех Диего, смотревший, как он катится вниз, подобно зрителям автомобильных аварий или казней.

В начале декабря 1937-го по деревне пошел слух (один из работников дона Хайме неосторожно об этом обмолвился), что группа фалангистов во главе с управляющим Эль Перрито готовится взять штурмом мэрию.

Первым делом Диего уведомил об этом местные власти, которые пообещали немедленно выслать две машины со штурмовиками, чтобы отразить возможное нападение. Когда же слух дошел до Хосе и Хуана, они увидели в этом долгожданный случай вырваться наконец из порочного круга, вырваться из смерти подобного отупения, вырваться из глубокой апатии, к которой они начали уже привыкать и даже находить в ней удовольствие. Ибо вот уже несколько месяцев они изнывали от бездействия, злобствовали, чтобы отвлечься, упражнялись в язвительных насмешках (совершенно чуждых их натуре) и не желали уподобиться своим ровесникам, которые жили и мыслили, по их словам, как свиньи: отчаяние — роскошь, не всем доступная.

Перспектива битвы принесла обоим несказанное облегчение. Они будут драться. Так, что чертям тошно станет. Уж дадут жару, так дадут. И жажда подвигов вновь обуяла их. А может быть, это говорила в них душевная боль.

Они дали знать Диего, что готовы присоединиться и оказать ему поддержку в назначенный день. Приходилось быть выше распрей, когда грядут такие события.

Отказать им Диего не мог.

И вот, даже не подумав как-либо согласовать свои действия, они ринулись очертя голову в геройство, которое с точки зрения здравого смысла любой бы сурово осудил.

Никто потом не мог достоверно сказать, как было дело. Все, что рассказывали впоследствии, было путано, обрывочно и очень противоречиво. Восстановить удалось примерно следующее.

16 декабря фалангисты под предводительством Эль Перрито расположились за домом Пеке с пушками, которые они невесть как раздобыли. Группа состояла из пяти поденщиков, работавших на дона Хайме; все они были очень привязаны к хозяину, почитали его как средневекового властелина и поддались на уговоры управляющего, убедившего их в святом праве и законности задуманного, дабы вырвать бразды правления из рук сына-отступника, прямо тебе Шекспир. Управляющий, надо заметить, вынашивал свой план совершенно независимо от дона Хайме, вопреки тому, что иные злопыхатели утверждали в дальнейшем.

Хосе с Хуаном заняли позицию выше, у полей Мурсии, и несли дозор, лежа в траве за каменной оградой, оба вооруженные винтовками, с лихорадочным нетерпением ожидая приезда штурмовиков.

Диего и четверо молодых коммунистов, обычно его сопровождавшие, прятались за домом Аснаров, все с винтовками и гранатами на поясе, готовые взять в кольцо дом Пеке, за которым окопались фалангисты.

Атака началась, когда к дому подкатили машины с боевым отрядом, к которым тотчас кинулись Хосе с Хуаном и группка под командованием Диего.

Известно, что были крики, вопли, потасовка, смятение. Известно, что рвались снаряды, винтовки палили наобум, отдавались приказы и контрприказы, и в густом дыму не было видно, кто в кого стреляет. Известно, короче говоря, что царила полная неразбериха.

Шестеро были убиты.

Управляющего с двумя его людьми захватили в плен.

Хуан, Диего и трое из его помощников уцелели.

А Хосе настигла пуля прямо в грудь, причем, откуда стреляли, так и осталось неизвестным. Его швырнуло наземь, больно не было, он дотронулся до раны, пощупал развороченную грудь, посмотрел на окровавленные пальцы, выдохнул с яростью отчаяния Что со мной сделали? попытался встать, но ноги не слушались, хотел окликнуть Хуана, но не было сил, тогда он призвал на помощь образы всего, что любил, но и они не пришли. Он слышал взрывы, короткие очереди, крики, стоны, брань, далекий лай. Выстрелы мало-помалу стихали, все звуки мало-помалу стихали, и он почувствовал, как его медленно засасывает что-то теплое, душное, окутывающее. Один под огромным небом. Ни дружеской руки. Ни любящего взгляда. Solito como la una[182] (тут моя мать утирает слезу).

Когда смолкла пальба, Диего позвал Хосе, раз, другой, стал искать его в тревоге, в панике, и нашел его распростертое тело, неподвижное на холодной земле.

Он склонился над ним. Осторожно подсунул руку под голову. Приподнял его. И снова положил, не в его силах было помочь.

Возвращаясь домой, он подумал скрыть смерть Хосе от Монсе.

Он открыл дверь.

Бледный, как смерть.

По лицу мужа Монсе сразу поняла, что произошло нечто ужасное.

Что случилось?

Диего словно язык проглотил.

Монсе, не помня себя от тревоги, повторила вопрос.

Диего все молчал, и она проговорила, помертвев Мой брат…

Диего, не глядя на нее, сказал Да.

Монсе привалилась к стене, чтобы не упасть.

Три дня спустя Хосе похоронили, и все односельчане шли за гробом. О том, кого еще позавчера называли блажным, сумасбродом и фантазером, теперь дружно скорбели и рыдали наперебой. Хосе стал для деревни светлой памяти Хосе.