Век Екатерины Великой - София Волгина

Однажды, не удержавшись, Никитична сказала Екатерине, что все возмущены преследованиями Екатерины Бирон Великим князем. На что Великой княгине нечего было ответить, окромя как навернувшимися слезами. Тяжелые мысли не давали ей покоя ни днем, ни ночью. В одну из подобных ночей явился Великий князь – как всегда, пьяным. Екатерина притворилась спящей, дабы он скорее лег спать и угомонился. Но Петру хотелось говорить о достоинствах Курляндской принцессы. Поняв, что жена спит, Петр заговорил громко, шумно расхаживая по комнате. Екатерина никак не отреагировала, и тогда он, ругая ее крепкий сон, больно ткнул ее несколько раз кулаком в бок, затем завалился на постель и тут же заснул. Екатерина же долго не могла сомкнуть глаз, проплакав до утра.

На следующий день Петр вел себя смирно, казалось, он был смущен своим поведением намедни. Екатерина ничем не показала, что помнит происшедшее. Через два дня они вернулись в Петербург, где говели последнюю неделю. Неугомонный Великий князь придумал себе размахивать и щелкать громадным кучерским кнутом, который был изготовлен по его отдельному заказу. Ему нравилось, помахивая им, носиться по комнате и заставлять своих камер-лакеев бегать из угла в угол, понеже кнут сей был весьма увесистый. Словом, в результате он домахался до того, что сам себя сильно хватил по щеке, оставив на ней хороший рубец. Петр Федорович весьма испугался, что императрица, узнав причину его окровавленной щеки, паки запретит ему говеть, и даже на Пасхе ему нельзя будет выходить. Как всегда в минуты, когда ему нужен был дельный совет, он побежал к Екатерине. Увидев его окровавленное лицо, Екатерина Алексеевна воскликнула:

– Боже мой, что с вами случилось?

Он сбивчиво поведал, в чем дело. Осмотрев рану, Екатерина успокоила его:

– Думаю, оному можно помочь. Идите к себе и постарайтесь, чтобы вашу щеку никто не увидел. Я приду к вам, когда достану то, что мне нужно, и надеюсь, что никто ничего не заметит.

Он ушел. Екатерина помнила, что несколько лет назад, когда она упала в Петергофском саду и расцарапала щеку до крови, ее хирург Гюйон дал ей мазь из свинцовых белил. Екатерина, используя сию мазь, не прекратила выходы в свет, и никто даже не заметил, что у нее было оцарапано лицо. Она сейчас же послала за мазью и, когда ее принесли, замазала Петру щеку так, что он даже сам ничего не заметил в зеркало.

В четверг они причащались с императрицей в большой придворной церкви. Чоглоков оказался тут как тут. В оную минуту свет упал на щеку Петра, и граф Николай Наумович, взглянув на него, заметил:

– Вытрите щеку, на ней мазь.

Как всегда в подобных случаях, Великий князь растерялся. Но нашлась Екатерина. Она сказала Великому князю, словно бы шутя:

– А я, ваша жена, запрещаю вам вытирать ее.

Тогда и Великий князь с наигранной иронией заметил Чоглокову:

– Видите, как женщины с нами обращаются! Мы не смеем даже вытереться, когда им неугодно!

Чоглоков, засмеявшись, пристально взглянул на Великую княгиню и сказал:

– Вот уж настоящий женский каприз!

Словом, о существовании рубца никто и не заподозрил. Петр Федорович был благодарен Екатерине за спасение от неприятностей. Однако участие ее не прибавило в нем ни капельки чуткости к своей супруге. Через неделю, в ночь на Пасху, Екатерина Алексеевна легла около пяти часов дня, дабы выдержать всенощную. Не успела она улечься, как прибежал муж с приглашением немедленно отведать токмо привезенные из Голштинии совсем свежие устрицы. Он обожал их, тем паче, что прибыли они с его любимой родины. В канун Пасхи Екатерине Алексеевне зело хотелось спать, но не встать – значило было обидеть супруга, что привело бы к очередной размолвке, потому Великая княгиня встала и пошла к нему, пусть и была измучена исполнением всех обрядов говения в течение Страстной недели. Она съела дюжину, не более, зная, что муж ее жаден до устриц. Позволив ей удалиться, он остался доканчивать любимое блюдо. В двенадцать часов ночи Екатерина встала к пасхальной заутрене и обедне, но не смогла остаться до конца службы из-за сильных колик, которые случились с ней явно из-за устриц. Фрейлина Гагарина помогла ей раздеться, послали за доктором, и первые два дня праздника Екатерина провела в постели.

Было раннее пасхальное утро. Солнце сияло сквозь чистые намытые окна, озаряя спальню княгини, отражаясь в зеркалах. Екатерина открыла глаза, но тут же зажмурилась обратно. Она слышала, как тихо снуют по комнате фрейлины, и их приглушенный разговор. Говорили о графе Линаре, посланнике датского короля, коего направили в Россию для ведения переговоров об обмене Голштинии, принадлежавшей великому князю, на графство Ольденбургское. Он был представлен Великой княгине тремя днями раньше Пасхи. Граф обладал необычайной красотой: блондин с белоснежным женоподобным лицом.

Екатерина прислушалась к разговору своих фрейлин.

– Говорят, сей Линар весьма знатен, учен и занимает высокий пост при короле, – послышался голос княжны Гагариной.

– Я его не видела, – сказала Никитична, – но слушала, как он хвастается, что имеет восемнадцать детей, и уверяет, что всех кормилиц своих детей приводит в положение, в коем они могут вторично кормить.

– Что вы говорите? Такое возможно? Восемнадцать детей своих и столько же от кормилиц!

– Все возможно, когда человек бессовестно хвастает, – безапелляционно ответила камер-фрау.

Княжна Гагарина тихонько хихикнула.

– Вспомнила, как маменька говорила, мол, он так холит свою кожу, что ложится спать не иначе, нежели намазав лицо и руки помадой, и надевает на ночь перчатки и маску.

– Боже мой! И се мужчина? Наш бы русский дворянин, хоть самый плохонький, до такого бы не додумался, – искренне возмутилась Никитична. – Чего токмо не услышишь на белом свете!

«А может, он вовсе и не мужчина, – подумала Екатерина. – За все те три дня, что граф Линар носил датский Белый орден, на нем ни разу не было другого платья, окромя самых светлых цветов – голубого, абрикосового, сиреневого и телесного, в то время как остальные мужчины предпочитают одежду темных тонов».

Фрейлины хихикали и продолжали острить по поводу манер и привычек графа Линара. Екатерина открыла глаза и, потянувшись всем телом, весело сказала:

– И вовсе он не мужчина. Скорее всего, переодетая шпионка. Говорят же, мол, завелся у нас какой-то шпион-французишка, переодетый женщиной. А сей Линар, напротив, может статься, переодетая женщина.

Фрейлины встрепенулись.

– Мы вас разбудили, коль скоро вы слышали наш разговор…

Екатерина снова потянулась, благодушно ответила:

– Токмо последнюю фразу, – успокоила она их, потягиваясь в постели.

– Вы в самом деле думаете, что он женщина? – серьезно переспросила княжна Гагарина.

Екатерина рассмеялась:

– Ежели б у него не было восемнадцать детей, то я бы не сомневалась.

– А может, он токмо хвастает.