Москва, я не люблю тебя - Сергей Минаев

— Ну, открывай хозяйство. Видать, придется тебя из свидетеля в обвиняемого переквалифицировать, — затарахтел над головой Артема ментовский голос.

Когда Артем и лейтенант Федоров вошли в павильон, с крыши строящегося вместо гостиницы «Минск» здания взлетели вороны. Они перелетели Тверскую, миновали квартал и уселись на траве у Патриаршего пруда, ожидать, пока нервный официант из «Павильона» смахнет с одного из столов на террасе хлебные крошки.

Москву пожирал вечер. Поток машин в сторону центра редел, тогда как противоположная намертво встала. Мимо салона сотовой связи пробежал студент, кутая в полы плаща куцый букет роз, гренадерской походкой прошла провинциальная соискательница титула «Мисс-доступность 2010».

Игорек и Михалыч, озираясь, подошли к крыльцу салона. Игорек изобразил, будто роется в урне, а Михалыч ловким движением сучковатой палки подцепил металлическую решетку, выудил пачку с деньгами, и бомжи, похожие на тех хромоватых ворон, заковыляли прочь. Со стороны Трехпрудного на Тверскую вышла худосочная рыжая собака. Подняла голову, принюхалась и иноходью побежала вслед за бомжами.

Квартира Дениса. Пять часов вечера

— Ты нам предлагаешь этот сабака искать во всей Москва?! Или ты для нас этот сабака придумал, пёс? Я тибе сейчас язык отрэжу, Богом клянусь! Как думаешь, ты сам лаять тогда начнешь?

Чеченцев было двое. Один как наездник сидел на стуле, поставленном задом наперед, так, что спинка служила подставкой для рук. Судя по массивным золотым часам, кожаной куртке с золотыми молниями и четкам из мерцающих темных камней, он был главным. Дырявил меня глазами цвета зимней «незамерзайки» и задавал вопросы. Второй в надвинутой на брови черной вязаной шапке, черной кожаной куртке и черных джинсах при упоминании Бога молча поднял вверх указательный палец правой руки. За все время он, кажется, не издал ни единого звука и угрюмо развлекал себя тем, что откручивал и прикручивал глушитель к пистолету цвета автомобильного алюминия.

О том, начну ли я лаять, лишившись языка, я не думал. Несмотря на то, что я чувствовал себя как человек, у которого разом парализовало и ноги, и руки, и органы обоняния, главная мысль была о том, каким это странным образом мне удается фиксировать такие детали, как цвет пистолета, из которого меня почти наверняка застрелят? Еще я думал о том, как болит шея в области кадыка, куда меня хватил кулаком один из чеченцев, и о том, что все происходящее напоминает гангстерскую сагу по сценарию Тарантино, которую лажово, но близко к жизни снял… скорее всего, Тодоровский. Парализующее чувство страха усиливалось оттого, что меня никто не связывал и почти не бил. И такое подчеркнутое пренебрежение к возможному сопротивлению делало мое положение абсолютно безнадежным.

Чеченец с пистолетом обратился на своем языке к старшему. Тот отрицательно завертел головой и повернулся ко мне:

— Чё молчишь, пёс? Кому ты отдал наши деньги?

— Я же рассказал этому вашему, который вчера приходил, — неожиданно для себя я втянул воздух ноздрями и громко чихнул, — Володе. Все рассказал. Ну, поверьте мне, пожалуйста. Я, честное слово, кейс потерял на стройке.

— Как тебе можно верить, пес? Ты один раз пришел и сказал, что курьер, а оказался вор!

— Я и был курьер. Просто… просто так вышло, что…

— Это как просто вышло, а? — Чеченец всплеснул руками. — У вас в Москва так принято, чужое воровать, да? Это у вас можно так, да?

«А вы сюда приехали и свое, что ли, привезли? Все эти заводы, особняки в центре, рынки. Это все ваше изначально было?» — злобно подумал я, но вслух сказал:

— Да сложилось так коряво. Сначала эта ваша секретарша на меня наорала, потом еще наркотики эти чертовы. Бэд трип, ну… то есть… — Чеченец смотрел на меня изучающе, как на червя или мышь, которую сейчас будут резать для опыта. — Обожрался кислоты, потом еще эта собака. Все одно на одно вышло…

— За наркотики по шариату людям головы рубят. Но мы тебе за другое отрубим. — Он сплюнул на пол. — Ты секретаршу не говори, понял, да? Она, что ли, виновата, что ты наш кейс украл, ишак! Скажи, это она тебя вором сделала, или ты таким родился?

— Знаете, это, наверное, глупо говорить, но больше нечего. — В голову лезла совсем уж откровенная ахинея, но парализованный страхом мозг решил выдать ее. — Есть такая притча о человеке, который украл деньги у фальшивомонетчика и потом попытался расплатиться ими на базаре. Его поймали и приговорили к смерти. И когда его вели на казнь, он увидел фальшивомонетчика и стал показывать на него судьям, пытаясь оправдаться тем, что сам не делал фальшивые деньги, а лишь украл их. Это из «Сказок дервишей». Идриса Шаха, кажется. Вот так и со мной. Я только не помню, что сказал судья… Их двоих тогда осудили или…

Лицо сидящего с пистолетом чеченца исказила ярость, он подскочил ко мне, отвесил мощный шлепок открытой ладонью по лбу, разразился длинной тирадой на своем гортанном языке и застыл, снова подняв палец к потолку.

— Какой Идрис Шах? Как можешь ты, лживый пес, — старший презрительно скривил губы и поднял вверх четки, — судить о делах и сказаниях дервишей? Кто позволил твоему поганому рту вообще приплетать сюда дервишей? Иншалла!

— Я историю хотел рассказать, — закрылся я, ожидая очередного удара. — Я читал когда-то…

— Эту историю ты не читал! Ее кто-то рассказал тебе, а твой лживый и гнилой башка все наврал на свой лад, как и историю про сабака! — Чеченец гневно потрясал четками. — Я тебя убью два раза, понял, да?! За воровство и за поминание дервишей!

Он вцепился в спинку стула так, что костяшки кулаков побелели, наклонился ко мне и свистящим шепотом начал говорить:

— Это было в начале девяностых, когда ваши кяфиры в Москве придумали операции с авизо. И узнав это, наши люди стали делать фальшивые авизо. Но не для наживы, а чтобы вырученные деньги отправлять своим братьям моджахедам, которые воевали в горах с кяфирами, понял, да? — Чеченец начал раскачиваться в такт своей речи. — И случилось однажды, что эти праведные нохчи обменяли фальшивый авизо одному псу и кяфирскому шакалу на пять фур водки и сигарет.

Он замолчал и прикрыл рукой глаза. Второй чеченец отложил пистолет, сложил ноги по-турецки, достал четки и так же начал раскачиваться, шевеля губами, как это делают, когда читают молитву.

— А тот шакал, червяк, будь проклято его имя и будь прокляты все, кто родил этого пса, под это авизо взял много хорошего товара у других праведных нохчи, — продолжил старший, — часть товара отдал первым хорошим людям, а часть продал с выгодой для себя. И когда другие праведные нохчи захотели получить по авизо деньги, то узнали, что авизо фальшивое, а банк, который выпустил его, принадлежит другим нохчи.

Чеченец замолчал. Когда он снова заговорил, мне стало нестерпимо страшно. Наверное, так страшно было жертвам ритуальных убийств, которых распинали на своих сатанинских алтарях сектанты. Он говорил так, будто читал вслух сказки «Тысячи и одной ночи». Размеренно и театрально. Но будучи современником лихих девяностых, и помня, с какой скоростью люди проваливаются в пропасть, ступив по незнанию на тонкий лед ислама, я понимал, что рассказ чеченца не является философской отповедью в духе Гаруна аль-Рашида. Скорее, это ритуальная речь, какую асассины «Старца Горы» читали жертве перед тем, как перерезать ей глотку. В общем, опуская мою всегдашнюю тягу к дешевым интеллигентским поискам исторических параллелей, все можно было уложить в одну фразу, которую сказал мне на прощанье этот Вова: «Все равно тебя чехи ебнут»…