Антиклассика. Легкий путеводитель по напряженному миру классической музыки - Арианна Уорсо-Фан Раух

начинается со слов im wunderschönen Monat Mai. Затем вскользь упоминаются птицы (опять же, это песня про весну), а потом строфа продолжается: da hab’ ich ihr gestanden / mein Sehnen und Verlangen. Это значит примерно следующее: «Я признался ей в своей тоске и стремлении».

В этот раз то же восхождение, что сначала использовалось на словах «в моем сердце взошла любовь», подчеркивает образный уровень текста. Пик приходится на слово gestanden – «признался», – а затем, перегруппировавшись, восходит к слову Verlangen – «стремление». Здесь слушатель чувствует головокружительное нервное возбуждение певца. Восхождение этой двухчастной последовательности изображает набухание его смелости и надежд[147]. В то же время в таком состоянии уязвимости он осознает возможность падения или разочарования, именно для этого необходим момент перегруппировки – пауза – между двумя восходящими волнами. Финальное слово, Verlangen, является пиком восхождения. Вполне логично, что Шуман, чью личную жизнь определяло стремление, поместил это слово на высшую музыкальную точку. Он также встраивает намек на диссонанс на втором слоге: одна нота, которая отчаянно хочет разрешиться на ступень ниже, – музыкальное воплощение стремления.

Это один из непревзойденных примеров написания песен. Но не верьте мне на слово. Если вы читаете так же медленно, как я, то прослушивание этой песни займет у вас меньше времени, чем ушло на чтение о ней. Песня длится полторы минуты[148].

В седьмой песне цикла, Ich grolle nicht, используется похожая техника, чтобы наполнить текст смыслом. Но здесь самым поразительным аспектом становится интерпретация Шуманом двусмысленного стихотворения. Текст написан от лица мужчины, который обращается к женщине (на самом деле обращаться он может к кому угодно – даже к домашнему питомцу, но пока мы будем воспринимать адресата как женщину – это стандартное предположение). Он исповедуется, что не злится – ich grolle nicht, – даже если его сердце разбито, а любовь навеки утрачена. Затем он немного говорит о ней, комментируя, как иронично то, что, несмотря на ее сияющее, как бриллиант, великолепие, в ее сердце не проникает ни один луч света. Во второй строфе он говорит: «Я видел тебя во сне, я видел ночь в твоем сердце, и я видел змею, пожиравшую его». Он завершает словами: «Моя любовь, я видел, как ты несчастна».

Без музыки Шумана это стихотворение Гейне кажется мне вызывающим чувство вины саркастическим благословением, которое часто даруют обиженные бывшие.

Эта попытка великодушия – или, по крайней мере, попытка продемонстрировать великодушие, – но она пронизана обидой и подозрениями в жестокости и бессердечности. Многие выступающие, которых я слышала, соглашаются с таким прочтением. Я предпочитаю исполнения, которые выводят на передний план историю, рассказанную Шуманом с помощью его музыки, а не более очевидные трактовки текста.

Суть в том, что в этой песне вообще не слышно злобы. Определенно, в открывающем заявлении «я не злюсь» чувствуется сила и осторожная жесткость музыки – отрешенность и точность – в моменте про безрадостность девушки и ее неосвещенное сердце, в конце первой строфы. Но во второй строфе Шуман творит преобразующие чудеса.

Когда певец описывает свой сон, Шуман выстраивает потрясающую секвенцию, которая волнами поднимается, пока не достигнет высшей точки песни – кульминации в последнем предложении: «Моя любовь, я видел, как ты несчастна». Музыка здесь растапливает сердце и скорее намекает на жалость и великодушие, чем на злость. В версии Шумана утверждение «я не злюсь» кажется искренним. Певец не злится. Он скорее исполнен состраданием и пониманием и, судя по звучанию, еще большей любовью, видя ее мучения. Для него послание, заложенное в тексте, это: «Я тебя вижу. Я тебя знаю. Я понимаю, почему ты такая. И я тебя прощаю».

Во-первых, эта песня завораживает. Послушайте ее, а потом только попробуйте сказать мне, что вы не готовы простить абсолютно каждого человека в вашей жизни, который когда-либо вас обидел.

Во-вторых, мне кажется вполне логичным, что Шуман понял стихотворение именно так. Любовь всей его жизни, Клара, была недоступна для него в течение пяти лет, и из-за ее отца она тоже была заточена в образной тьме. (Можно даже предположить, что именно Фридрих Вик является той самой змеей, пожирающей ее сердце.) С его точки зрения, несчастье этой женщины и ее недоступность были не поводом для осуждения, а поводом для сочувствия.

После свадьбы Шуманы считались маяком: прекрасное единение души и сознания, хозяйство, пропитанное искусством и музыкальностью. К сожалению, их брак был не из серии «и жили они долго и счастливо». С возрастом тревожность и депрессия Роберта ухудшились. У него появился страх металла, его преследовала высокая нота ля, которая постоянно звенела в ушах, и иногда он внезапно начинал безостановочно дрожать. Позже он стал видеть галлюцинации, которые описывал как попеременно ангельские и демонические видения. Он боялся, что представлял опасность для окружающих, и в 1854 году попытался покончить с собой, спрыгнув в Рейн. Последние два года своей жизни он по собственному желанию провел в психиатрической лечебнице, и со дня его госпитализации до последних двух дней до его смерти их с Кларой отношения вернулись к своим корням – расстоянию и письмам.

Брак с Робертом не был для Клары легким, но нет никаких сомнений, что собрание произведений, которое он оставил, было бы значительно менее богатым без ее поддержки и вдохновения. К тому же, если бы Клара не вышла за Роберта, у нас никогда не сложился бы самый запутанный любовный треугольник классической музыки – или тройничок – или глубоко напряженная трехсторонняя дружба между Кларой Шуман, Робертом Шуманом и Иоганнесом Брамсом.

ЗАПУТАННЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Отношения Брамса с Кларой Шуман (когда он еще выглядел как молодой Том Хиддлстон, а не как Санта из дорогого торгового центра, на которого он стал похож в поздние годы) были еще легендарнее, чем отношения Клары с мужем.

Его страстные, проникновенные письма ей – и множество музыкальных посвящений – стали источником бесконечных спекуляций. Они были любовниками? Был ли Феликс, младший ребенок Клары, крестный сын Брамса, на самом деле его биологическим сыном? Или влечение Брамса к Кларе Шуман, которая была постарше, было результатом его эдипова комплекса? Этими вопросами озадачены сплетницы и леди Уистлдауны классической музыки.

Если можно достаточно уверенно отвергнуть вероятность того, что Феликс Шуман был ребенком Брамса, – и привязать теорию об эдиповом комплексе к непросвещенному взгляду общества на отношения взрослых женщин и юных мужчин, то ответить на вопрос, были ли Клара Шуман и Брамс влюблены, сложнее. Мы можем отталкиваться только от писем – писем Брамса в основном, потому что большая часть