Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения - Станислав Геннадьевич Малкин

властей в Лондоне и «шотландских» чинов, так и для многих представителей местных элит (чего нельзя сказать с той же степенью определенности относительно рядовых жителей мятежного края).

Даниэль Рош, основоположник выросшей из «школы Анналов» истории культур и культурной истории моды, заметил, что «манера одеваться отражала определенные социальные коды», «условности выбора костюма подчеркивали иерархию внешних образов: каждый должен был казаться тем, кем он и являлся». Он же подчеркивал, что «в XVIII в. ситуация меняется кардинальным образом: теперь каждый может казаться тем, кем он хочет быть, и даже тем, кем он быть пытается». Знаковая система одежды размывается, и в этой динамике «отражается такое важнейшее событие, как рождение общества потребления, служащего переходным этапом от неподвижного государства — идеала христианской политической экономии — к обществу развивающемуся, в котором царит обмен и поощряется движение вперед»[437].

В этой связи представляется весьма примечательным, что эти описанные французским историком реалии века Просвещения на окраинах просвещенных монархий вступали в конфликт с реалиями первого века глобальных империй, связанными, как в Хайленде, с описанием, классификацией, иерархией и административным приписыванием и переписыванием идентичностей, в том числе через «горский наряд».

От колониальных чиновников требовалась скорейшая интеграция периферии, поэтому на окраинах и в колониях европейских империй в эпоху раннего Нового времени отличавшая просвещенные метрополии свобода видимой смены идентичностей и социальных статусов благодаря обновленному гардеробу уступала место их унификации в интересах консолидации власти и ресурсов в руках государства.

В этом смысле судьбы шотландских горцев, вынужденных записываться на военную службу и/или эмигрировать в результате проводимых правительством мер после подавления последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг., по сути, не многим отличались от участи почти семи тысяч жителей французской Акадии (Новая Шотландия после завоевания британцами в 1710 г.), высланных британцами в южные североамериканские колонии в 1755 г. в связи с провалом почти полувековых попыток интеграции акадийцев в британское колониальное сообщество, подразумевавшей лояльность суверену в Лондоне и готовность противостоять колониальным притязаниям соседей-французов[438].

При этом необходимо отметить, что административная этнография не столько фиксировала, сколько создавала своим особым письмом «колониальные ситуации», представлявшие интерес для ответственных за умиротворение Горного Края чинов, их агентов и подчиненных в качестве «идеальных» типичных случаев проявлений местной культуры[439]. Комментатор помещал образ «взбунтовавшегося» горца в заранее определенный им контекст ландшафта, культуры, социальных отношений Хайленда, часто ограниченных категориями «Горной войны» и «горского платья».

В результате созданный таким образом этнотип воспринимался сквозь заданную автором аналитическую призму, побуждая читателя к реконструкции и интерпретации представлений комментатора. Отсутствие в мемориалах и рапортах указаний на конкретные детали «горского наряда» способствовало видению края как единого целого, облегчая этнографическое сравнение горцев и других «варварских» народов и проведение культурных, политических, экономических и социальных границ в британских владениях.

В глазах современников одним из таких ближайших этнографических примеров для сравнения в масштабах империи после католиков-гэлов Ирландии служили индейцы Америки. На фронтисписе опубликованного в 1745 г. в Лондоне «Собрания вояжей и путешествий» читателям предлагалось «описание одежд большинства стран мира». Издание содержало изображения «традиционных» нарядов «китайцев, моголов, персов, турок, поляков, московитов, лапландцев, венгров, голландцев, испанцев, готтентотов, негров, мавров и мексиканцев»[440]. При этом шотландские горцы, изображенные в даже чрезмерно полном «горском платье», делили страницу с изображенными парно индейцами Вирджинии и Флориды[441].

По сведениям процитированного многими британскими печатными изданиями отчета «джентльмена, недавно прибывшего» из Нью-Йорка, когда полк «Черная стража» прибыл в Америку в начале Семилетней войны, индейцы «сбежались со всех концов» посмотреть на них, «и по причине удивительного сходства в их манере одеваться и говорить индейцы заключили, что они были в далеком прошлом одним народом, и самым сердечным образом приняли их как братьев»[442].

Джон Кэмпбелл, 4-й граф Лоадон, командующий королевскими войсками в Америке в 1755–1757 гг. и участник подавления мятежа якобитов в Хайленде в 1745–1746 гг. во главе сформированного по примеру «Черной стражи» 64-го полка горцев Лоадона, заметил, что горцы этого полка («Черная стража») «в большей мере, чем другие войска, способны договориться с ними [индейцами], поскольку индейцы придерживаются мнения, что они [ „Черная стража“] являются в некотором роде индейцами»[443].

В 1755 г. в «Журнале Лондона» появилось изображение графа Лоадона в связи с назначением на пост командующего королевскими войсками в Америке в военном мундире горского полка, созданное на основе портрета, написанного в 1747 г., в бытность его командующим хайлендским полком. При этом граф никогда не называл себя горцем и, с его собственных слов, «очень хотел надеть бриджи» в 1740-е гг. и не носил килт в 1750-е гг.[444]

«Племенной» строй американских индейцев, их «воинственный» дух, манера одеваться способствовали тому, что сами жители Горной Страны позволяли себе сравнения подобного рода. В 1753 г. Манго Кэмпбелл, юрист в Эдинбурге, был назначен управляющим конфискованным имением Доналда Кэмерона из Лохила, XIX вождя клана Кэмерон, после того как его предшественник на этом посту, его дядя Колин Кэмпбелл из Гленара, был убит в знаменитом Леттерморском лесу годом ранее при попытке конфисковать земли другого известного своими проякобитскими симпатиями вождя, Джеймса Стюарта из Эрдшила (история этого политического убийства послужила сюжетной основой для известного романа Р.Л. Стивенсона «Похищенный»). Четыре года изнурительной службы среди мятежных арендаторов в Западном Хайленде привели Манго Кэмпбелла к мысли сменить карьеру и записаться на военную службу, о чем он и заявил в письме к лорду Милтону в 1757 г.: «Я достаточно долго прожил в Лохэбере, чтобы меня считали способным воевать против индейцев»[445].

При этом на практике отвечавшие за соблюдение запрета на ношение «горского платья» солдаты и офицеры расквартированной в Горной Шотландии британской армии по необходимости приобрели определенные знания в хайлендской моде, различая, а порой и путая в донесениях «килт» (или «филибег»), «трузы» (или «тартановые трузы», «тартановое одеяние»), «плед» (или «горский плед», «килтовый плед»), а также различные варианты их ношения[446].

Характерно, что приверженность традиционной одежде в действительности часто объяснялась бедностью горцев, отсутствием материальной возможности обновить гардероб в соответствии с требованиями репрессивных актов правительства, на языке которых эта сугубо экономическая причина предпочтения «горского наряда» прочитывалась как политическая. Однако «горское платье», однажды войдя в таком неразделимом описании и представлении в визуальную культуру Великобритании, превратилось со временем в нормативное знание о «мятежном» горце и народах империи в целом[447].

В дальнейшем комментаторы не пересматривали созданные предшественниками костюмные этнографические зарисовки, идя по пути восполнения недостающего этнографического материала. Таковым является и представленная в донесениях патрулей детализация «горского платья». Таким образом, признанный аутентичным и неизменным (учитывая возможные инварианты) «горский