Считанные дни - Хуан Мадрид

Глаза Чаро увлажнились, по щекам покатились слезы. Она повалилась навзничь и стала вытирать лицо ладонями. Потом прислонила голову к стене и уставилась в потолок пустыми глазами.

Прошло долгое время в молчании.

Антонио дотронулся до ее руки.

— Скажи, — спросила она дрожащим от обиды голосом, — скажи, Антонио, тебя когда-нибудь предавали? Назови мне самую крупную подлятину, с которой ты сталкивался в жизни.

Антонио промолчал.

— Знаешь, как это называется? Я, конечно, догадывалась, что Альфредо не хочет меня видеть… Но одно дело — предполагать, а другое — знать наверняка: твой муж больше тебя не любит.

— Я тоже сталкивался с подлостью… — Антонио задумался.

— Вам, мужчинам, девушка нужна только для того, чтобы переспать с ней. А мы, женщины, хотим нежности, хотим уважения, хотя бы капельку. Разве так трудно быть нежным? Все вы — козлы блудливые.

— Все не так просто.

— Я тебя люблю, Антонио. Не любила бы, не отдалась бы тебе ни за что на свете.

— Я видел на своем веку много подлости, Чаро. Слушай! Мне тогда было лет девять или чуть поменьше — не важно, и я отправился с товарищами по колледжу на улицу Эспос и Мина поиграть в настольный футбол в одной бильярдной… кажется, она называлась «Виктория». Не помню, как это произошло, но сломалась ручка управления на одной из металлических стоек. Мы врассыпную выскочили на улицу, а охранник с криком бросился за нами. Я бежал последним, поэтому он меня поймал и надавал оплеух. Я расплакался, но охранник сказал, что не отпустит меня, пока не придет отец и не заплатит за сломанный механизм. Век не забуду этого дядьку, Чаро, — весь зарос щетиной, ноги кривые, короткие, как у каракатицы, колени внутрь, и пахло от него скверно. Помню еще, на поясе у него висела барсетка черного цвета.

Антонио замолчал… Тогда заговорила Чаро:

— Моя тетя, Адела, сестра… погоди, я всегда путаю, сестра матери, нет, жена дядюшки Эрнесто, который, как и отец, был моряком; так вот, тетя подарила мне сумку, пластиковую, розового цвета… она казалась мне такой красивой, в общем — пришлась мне по душе… Однажды мать отняла ее у меня в наказание за то, что я сбежала с уроков и пошла на речку купаться вместе с подружками. Наверное, я никогда не плакала так горько, как в тот раз… Другое сильное потрясение я испытала, когда немножко подросла… После побега из Совета по делам несовершеннолетних мы с Ванессой встретили одного мальчика. Его звали Пабло, такой хорошенький, чистый ангелочек. Он в меня влюбился и называл меня своей невестой, бедняга… Ты меня слушаешь? Как-то вечером идем мы по площади Маркес-де-Санта-Ана и видим: он лежит на земле в луже крови. Кто-то вспорол ему финкой грудную клетку, представляешь? И он ползком, истекая кровью, добрался до середины площади. Я не люблю крови, Антонио… боюсь крови… ненавижу ее всеми фибрами души… Когда у меня началась менструация — а я была еще совсем малявка, — со мной от страха случилась истерика. Заревела, как последняя дурында, поскольку подумала, будто где-то незаметно для себя поранилась или случилось что-то ужасное: я заболела или, того хуже, умираю… Слава богу, сейчас у меня почти нет месячных, наверное, оттого, что колюсь. У сидящих на героине девушек нарушается менструальный цикл… А я — не наркоманка, просто балуюсь… иногда…

Ванесса, всхлипывая и бормоча во сне, прижалась к Чаро и провела рукой по ее груди.

— Так вот, по поводу того игрового зала: это было самое… я хочу сказать, самая большая гнусность, с какою мне пришлось встретиться в жизни, во всяком случае, у меня остался такой осадок Если бы меня спросили о величайшем унижении, которое мне пришлось пережить, то я бы назвал тот случай в игровом зале. Охранник закрыл меня в темной каморке, заваленной рухлядью, ну ты себе представляешь, какие вещи имеют обыкновение стаскивать в чулан: старые игральные автоматы, сломанные стулья и прочий хлам… Там не было видно ни зги. Со страху я надул себе в штаны… Ты когда-нибудь писалась от страха, Чаро? Это невыносимо: моча бежит у тебя по ногам, а ты ничего не можешь сделать, не можешь совладать с собой, потому что дрожишь как осиновый лист, корчишься от страха, считаешь себя последним дерьмом, вонючим собачьим дерьмом… Эта сволочь продержала меня там не меньше двух часов, а потом пришел отец. Он не спешил, — сам потом рассказывал, — нарочно медлил, чтобы преподать мне суровый урок… И я, обделавшись с испугу, рыдая безутешными слезами, сидел в каморке и думал, обрати внимание, Чаро, думал о моем отце как об избавителе: он придет и вызволит меня отсюда… Но ты, вероятно, уже догадалась: отец предал меня, собственными руками уничтожил веру в свою любовь ко мне. Удивительный народ, эти дети! Они, как бы это лучше выразиться: я хочу сказать, они порой видят гораздо глубже, чем взрослые.

— Альфредо меня никогда не любил по-настоящему. Нет и еще раз нет… никогда… Все говорят, что его перевели на свободный режим, и он смог бы зайти ко мне, правда? Мог хотя бы подать мне весточку…

— Отец собственными руками разрушил мою веру в его непогрешимость. Я сразу понял: он никто, шут гороховый, несчастный маленький человечек… глупое напыщенное ничтожество. И самое главное, он меня не любил… я для него — ноль без палочки. Забавно, какие смышленые существа эти дети!

— Я никогда не была смышленой. Просто глупая девчонка, притом еще и влюбляюсь в кого ни попадя, — пробормотала Чаро.

Антонио приподнялся. Она уже спала, сладко посапывая в объятиях Ванессы, которая продолжала всхлипывать и бормотать в забытьи что-то нечленораздельное.

— Чаро! Эй, Чаро! — позвал он.

Потом потряс ее за плечо. Чаро сказала что-то во сне и еще теснее прижалась к подруге. Антонио стянул с них одеяло. На Ванессе были грязные прилипшие к телу трусы. Черные кудрявые волосы в паху Чаро ползли вниз между ног и вверх, к пупку.

Антонио встал, вынул из кармана валявшихся на полу брюк «Лейку», навел объектив и, отступив на несколько шагов, включил верхний свет.

Клик, клик, клик.

Потом взобрался с ногами на кровать и принялся щелкать не останавливаясь, пока у него не вышла вся пленка.

Закончив снимать, он потрогал холодные ягодицы Ванессы. Затем запустил палец во влажное горячее влагалище Чаро и подвигал им из стороны в сторону, прислушиваясь к хлюпающим звукам.

Последние посетители ушли только под утро, когда забрезжил рассвет. Роза курила сигарету, опершись о кассовый аппарат. Она только что внесла в толстую тетрадь сумму дневной выручки и теперь задумчиво грызла кончик карандаша.

В бар вошел Альфредо и молча сел на высокий табурет за стойку.

— Думаешь, как бы половчее ободрать хозяина, Рози? Уверен, что ты его сделала, — вы, официанты, горазды на всякие хитрости, — проговорил он вместо приветствия и, прежде чем Роза успела увернуться, ущипнул ее за щеку.

— Ты! Не смей меня трогать! Я этого не люблю, понял?

Роза бросила сигарету под стойку и яростно затоптала окурок ногой.