Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - Фредерик Дар

— Наполовину, мистер Пиноут, — отвечает с трудом (потому что по-французски) шофёр. — Я бы сказал, что он мертвецки пьян.

Мы спешим туда.

Толстяк находится в плачевном состоянии. Багровый, с лицом, перепачканным губной помадой, и он не брился на утренней заре; трусы надеты поверх брюк, а рубашка поверх пиджака, что свидетельствует о том, что он разделся ночью, а затем вновь оделся в обратном порядке. От него разит спиртным и крольчатником. Его галстук завязан прямо на его бычьей шее, левая туфля на правой ноге и наоборот, что сообщает его лежащему силуэту какую-то вывихнутость, как у некоторых выброшенных из окна.

— Прелестно, — шепчет Старик. — И этот индивид ещё носит в кармане удостоверение инспектора полиции. Вы мне напомните, чтобы я забрал его у него, когда у него прояснится в мозгах, Сан-Антонио.

— Почему вы хотите у него его забрать, господин директор? — пугается Пинюш.

— Потому что со вчерашнего вечера эта грязная свинья больше не числится в полиции, мой дорогой, — отвечает Старик. — Я много лет закрывал глаза на его отвратительные выходки, на его позорные бесчинства, вот только, как написал Луи Арагон в «Минуте» не далее как неделю назад: «Сколько верёвочке ни виться, а конец высунется!»

Пино покачивается. Он вынужден прислониться к стенке. Его морщинистое лицо становится цвета шпината.

— Господин директор, вы этого не сделаете!

— Не сделаю? — скрипит лысый Лысый.

— Я этого не перенесу, — шепчет Сезар со вздохом.

— Эй, мсье Пино! — кричит Мари-Мари со своей кушетки. — Не делайте нам инфарк миокарда, вы же знаете, что Дир шутит! Если моего дяди не будет, в его фирме сразу упадут доходы.

— Во что я лезу? — ворчит Старик, у которого один глаз, как я думаю, уже смеётся.

— В наши дела как раз, — огрызается пацанка. — Мамахен мне всегда говорила: «Между твоим дядей Берюрье и свиньей разницы не больше, чем между одним депутатом и другим, но то, что он хороший легавый, это надо признать». И она ещё говорила, что в своём роде он самый лучший сыскарь во всём Брессе. А ведь маман не любила фараонов. Она всегда говорила, что все они занимаются работой для бездельников.

Одновременно с этой защитительной речью нам удалось перетащить Пухлого на свободную кушетку и разбудить его с помощью нескольких увесистых оплеух.

Он открывает налитые кровью глаза, обводит подозрительный декор взглядом, который перемещается как на цыпочках.

— Это не моя каюта? — изрекает он глоткой, столь же приятной, как и унавоженное поле.

Смотрит на нас мрачным взором.

— Похоже, нас переселили? Мне сказал матрос, когда я пришёл в свою каюту…

Милейший цокает языком.

— Какая вечеринка! Клянусь! Я не знал, что такое бывает!

— Чем ты там занимался? — спрашивает Пино.

— Гуливанил со своим другом из Буэн-Зареза и его мышкой! Мы кончили вечеринку в их каюте. Сколько же мы засосали, мужик! Такие штучки-дрючки, что я даже не смог прочитать этикетки. А потом малышка Канкопашутта занялась мной. Мама моя! Через пять минут я уже не помнил, какого цвета была белая лошадь Генриха Четвертого! Какая техника! Изобретательность! Какие аксессуары! Какое воспитание! Похоже, её этому учили с младшего возраста. Она жрица любви в своей стране. Прикинь, чему у нас могут учить девочек в пансионе Птичек! Ты бы видел этот праздник, Пинюш!

— А что же месье? — волнуется Пинюш.

— О, он дрых. В отрубе, под завязку, в полном ауте. И счастливый! Он нас всех пригласил сегодня на навеселье. Это были его последние слова.

— На новоселье? — удивляется Гектор, который ещё никак не проявил себя, ибо у него медленное пробуждение.

— Ну да, потому что…

Берюрье умолкает и садится на своё седалище.

— Блин, а ведь так и есть!

Предчувствуя новую подлянку Толстяка, я подхожу к нему.

— Что такое?

Он поднимает рубашку и неистово роется в карманах. Смятение просто поразительное для этого существа бычьей породы. Наконец он вытаскивает листок из розовой бумаги, весь помятый, из кармана брюк.

— Вот, уф, а то меня аж в жар бросило, — говорит он, смеясь от облегчения.

— Что за ксива? — спрашиваю я.

— Чек!

— От кого?

— От господина сеньора…

Берюрье читает с трудом имя, указанное в нижней части бумажки.

— …Алонзо-Бистро-И-Упьемос-де-Монсеррат, — артикулирует он. — Это мой южный америкос.

— Слушай, а твой кореш просто подарок судьбы. Он тебе дал свою подстилку, да ещё вознаградил тебя за подвиги!

— Он меня не за подвиги наградил.

Берю вдруг принимает вид человека, который затрудняется привести себя в ажур.

— Позволь, — говорю я и вынимаю у него чек из пальцев.

Читаю сумму на розовом листочке, и лампионы выпадают у меня из глазниц.

— Что? — вскрикиваю я. — Три миллиона долларов? Что за ерунда?

Загнанный в самый дальний угол, Пухлый делает публичное признание.

— Знаешь, я для понту назвал себя главным в компании «Паксиф»!

— Да, и что из этого?

Бугай покаянно фыркает носом.

— Короче, где одно — там и другое, он меня так уговаривал, что я ему продал «Мердалор».

Самые элементарные правила драматического развития событий заставляют меня начать новую главу, чтобы продолжить рассказ. Это оправдывает мёртвую тишину, которая установилась (совершенно справедливо) в дортуаре. Тишину, которую едва нарушает храп Берты.

Кто разорвёт её? Кто оживит эту всеобщую окаменелость?

Старик, конечно! Наш высокочтимый мэтр пьёт чашу до дна! Всё ему пришлось испытать из области унижений. Он здесь изговнял свой имидж, на этом чёртовом корабле. Потерял лицо, такое гладкое, красивое, такое аристократичное…

— И он смог это сделать! — говорит он почти задумчиво.

У него даже нет сил обращаться к Берюрье напрямую. Он вынужден говорить о нём в третьем лице. Он бы не прочь в четвёртом, если бы ему его дали в каком-нибудь специальном, предназначенном для мерзостей мира.

— Послушайте, патрон, все веселились, — бурчит Пухлый.

Старик суёт руки в карманы своей полосатой шёлковой пижамы, которая делает его похожим на элитного каторжника.

— Сан-Антонио, мой мальчик, скажите этому борову, чтобы он никогда больше не называл меня патроном, и напомните ему, что со вчерашнего вечера он больше не состоит в нашей доблестной администрации.

Его холодность создаёт температуру окружающей среды, близкую к абсолютному нулю. Никто, даже эта кривая сорока Мари-Мари, не смеет вступиться за парию.