Последняя кантата - Филипп Делелис

— Да… я думаю, меньше в символизме тональности, чем в символизме самих нот.

Дюпарк казался озадаченным. Он встал, пошел поставить на место книгу, а потом сел за свой письменный стол. Немного погодя сказал:

— Символизм нот? Да, Иоганн Себастьян часто его использовал, это всем известно.

— Объяснений много, — заметила Летисия.

— Символизм самый простой, безусловно, — символизм букв, которые к ним относятся и которые Бах использовал в последней части «Искусства фуги». Там он разрабатывает неоконченную тройную фугу с противосложением на нотах си-бемоль, ля, до, си-бекар, то есть в немецком написании — на буквах своего имени: В.А.С.H.

— Да, но это ничего не дает для «Музыкального приношения». Если взять пять первых нот, то буквы будут такие: С Es G As H. Они не образуют никакого слова, никакой анаграммы. Но есть и другие символы: цифры, например.

— Конечно, тем более у Баха было особое пристрастие к ним. Исследования показали нам, что он использовал их почти постоянно. Но никто никогда не нашел специфический цифровой символ в «Музыкальном приношении». Может, вы?..

— Я тем более. Если, как мы классифицируем, придать 1 ноте ля, то сумма первых пяти нот будет равна 24.

— Две апостольские серии? Целые сутки? — с иронией спросил Дюпарк.

— Неубедительно, — признала Летисия, — но если мы сложим 2 и 4 или если мы их умножим… 8 не слишком продвигает меня вперед.

— Тогда?

— Тогда не знаю, я ищу другое прочтение.

Дюпарк улыбался немного снисходительной улыбкой. Он поочередно остановил взгляд на комиссаре и на Летисии:

— Хорошо, мадемуазель Форцца, я вам помогу.

Летисия ожидала от него чего угодно, но не этого предложения. Она с неуверенностью взглянула на Жиля.

— Да… не много мы даем в курсе истории музыки, — сказал профессор. — Если бы мы кончали программу на Дебюсси, у нас осталось бы время разработать другие актуальные темы. То, чего нет в учебниках. Мы поговорили бы о греческих гаммах, diabolus in musica,[131]обо всем том, что ныне отнюдь не вдохновляет молодых девушек, занятых постижением звуков, которые сама природа в своей великой мудрости никогда не производила. Но… у нас мало времени, и я перейду непосредственно к тому, что может интересовать вас. К цвету, например.

— К цвету?

— Да, существует по меньшей мере три системы соединения цвета с нотами или с интервалами. Мы можем сразу исключить этого сумасшедшего Скрябина как жившего после Баха. Две другие системы более древние. Они были разработаны немцем Кирхером,[132]иезуитом, и французом Кастелем. Француза можно исключить, ибо весьма маловероятно, что Бах знал его произведения. Что же касается Кирхера, который умер в одна тысяча шестьсот восьмидесятом году, то тут сомнений быть не может.

— Но с чем соотносились бы эти цвета?

— Я не знаю. Это вы хотите найти символы любой ценой и видите их там, где их нет!

— И это придало бы цвета королевской теме?

— Подождите минуту, — сказал Дюпарк.

Он схватил лист нотной бумаги, записал по памяти тему и сходил за другой книгой, с виду еще более потрепанной, чем предыдущая. Полистав ее, он наконец поднял голову:

— Как вы знаете, вся королевская тема содержит двадцать одну ноту. Вы хотите последовательности двадцати одного цвета, разумеется, с повторами?

— Нет, я думаю, что определяющими являются первые пять нот, до интервала уменьшенной септимы.

— Это то, что называется женской интуицией, потому что до сих пор производил эффект, скорее, последующий хроматизм. Наконец, пойдем дальше… цвета первых пяти нот в системе Кирхера такие: синий, оливковый, красный, малиновый и «фиалковый», как говорили в те времена, то есть сочетание синего и красного. Я уверен, что теперь вы значительно обогатились…

Летисия решила, что на сей раз ирония слишком злая. Дюпарк расшифровал ей цвета исключительно ради того, чтобы как можно больше унизить ее. Она встала. Жиль тоже.

— Погодите!

Удивленные возгласом, они посмотрели на Дюпарка, который сейчас казался искренне огорченным.

— Погодите. Существуют еще две системы символического чтения. Прежде всего согласованность со звездами, которая основана на интервалах. Это самое простое, ибо лишь некоторые из них привели к согласованности с объектом постановки.

Он снова прочел тему и продолжил:

— Первый интервал — это минорная терция, которая соответствует Сатурну. Потом — мажорная терция, она соответствует Юпитеру, дальше… — указательным пальцем правой руки он вел по своей записи темы, — дальше у нас нет ничего, кроме чистой кварты, уже к концу, которая соответствует Марсу. Остальные не согласовываются ни с чем. Вы можете проверить, что ни одно астральное тело не согласовывается с уменьшенной септимой. Вот ваша выигрышная тройка, мадемуазель Летисия: Сатурн, Юпитер, Марс… при условии, конечно же, если вы не ограничитесь лишь первыми нотами.

Летисия спрашивала себя, должна ли она запомнить все объяснения профессора. И почти помимо своей воли спросила:

— И последняя система символов?

— Если вы безусловно хотите это знать… — сказал профессор с таким видом, словно ему стоило огромных усилий ответить на вопрос, — …надо вам рассказать о системе соотношения еще более древней, о символизме алхимии. И тут, следуя порядку нот, у вас Земля будет до, Вода — ми (без бемоля) и Огонь — соль. Лишь, к сожалению, нет ничего у двух последних нот, ля-бемоль и си не соответствуют четвертому главному элементу — Воздуху, он символизируется только фа. Но фа в теме мы находим гораздо дальше. Вот, теперь вы знаете все, и вам нелегко будет выбрать…

Профессор снова принял свой невыносимый тон. Летисия молча вышла из кабинета, а Жиль с мрачным видом все же попрощался с Дюпарком.

В вестибюле их остановил Леон. В руках он держал конверт.

— Мадемуазель Форцца, у меня для вас письмо…

— Но я не переадресовывала свою корреспонденцию на консерваторию!

— Да, мне это тоже показалось странным. Его только сейчас принес курьер. Он сказал: «Передайте ей, когда увидите».

— Как он выглядел? — спросил Жиль.

— О, один из этих невежд на скутере. Не знаю, с кем он может быть связан…

Леон отошел. Летисия вскрыла конверт и с удивлением посмотрела на его содержимое — небольшой белый листок, сложенный пополам, на котором были напечатаны три строчки:

Но где премудрость обретается?

И где место разума?