Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен

Завтра – если за ночь ничего не случится – мы с Данкой вернемся к Эмме, как мы делаем это ежедневно уже многие недели, месяцы, больше года. В нашей завтрашней бригаде мы никого не узнаем, как не узнали и в сегодняшней. Мы не обращаем внимания на лица. Наш способ выжить – игнорировать временное, и мы давно перестали искать глазами тех, кто работал в нашей бригаде вчера или позавчера; это бессмысленное, тщетное, гнетущее занятие. Их не существует.

После поверки мы с Данкой берем свой хлеб и с волнением разворачиваем записку от мужчины из той бригады: «Я Хенек. Моего друга зовут Болек. А вас?»

– Как думаешь, какому из них я нравлюсь? – спрашивает Данка.

– Смотрите-ка на нее, одна мысль о флирте с парнем в лагере – а вся уже раскраснелась, – подтруниваю я над ней, а сама боюсь, что раскраснелась она вовсе не от любви. – Пойду к блоковой, попробую раздобыть клочок бумаги, чтобы ответить. А ты жди здесь.

В 12 лет я болела тифом, и я помню его симптомы. Хотя в лагере это самая распространенная зараза, не считая чесотки, у Данки не тиф. Но что именно, как зовут этого врага, я не знаю. Я оставляю Данку в блоке, передо мной сейчас три задачи: достать клочок бумаги, разузнать, нет ли в лагере эпидемии, и попробовать найти на земле хоть крошку съестного. Когда у меня остаются силы, я трачу их на прочесывание территории, чтобы достать какой-нибудь еды.

Я незаметно прокрадываюсь темными закоулками и миную кухню, приведя в боевую готовность все органы чувств. Когда глаза и ноги уже начинают отказывать от усталости, я, наконец, вдруг примечаю в грязи картофельный очисток. Я хватаю его – и стрелой назад, к стенке. Это совсем маленький кусочек, едва на один зуб. Я разглядываю его, прикидывая, в каком месте лучше разделить пополам. В итоге вонзаю ноготь в мякоть и провожу точную линию. Я захлебываюсь слюной, но не позволяю себе откусить даже самый краешек, пока не поделюсь с сестрой.

Вернувшись, я иду к блоковой. Она, кажется, сегодня в хорошем настроении.

– Смотри, не попадись, – она протягивает клочок бумаги и огрызок карандаша.

– Можно кое о чем спросить? – Я решила, что попытаться стоит. Ведь если кто и знает, что происходит в лагере, то это блоковая староста.

– О чем? – Похоже, она не возражает против моего вторжения в ее досуг.

– Нет ли сейчас в лагере болезни, от которой жар и корка на губах?

Она направляет на меня пристальный, настороженный взгляд.

– Болотная лихорадка, малярия, – говорит она и захлопывает дверь у меня перед носом.[46]

Царапая наши имена в записке Хенеку и Болеку, я обдумываю ее слова. Потом покрепче оборачиваю записку вокруг камешка и прячу под подол до завтра. Забравшись на полку, я протягиваю Данке жалкий очисток, и мы принимаемся есть, откусывая по капле, чтобы увеличить его и сделать вкуснее. Данка меня благодарит.

Как хотелось бы мне сделать больше! Позаботиться о ней как следует, накормить куриным бульоном, дать много питья, обеспечить постельный режим – все то, что нам здесь недоступно. Ее глаза блестят в темноте, как стекло. Мое беспокойство нарастает. Диагноз, который я узнала от блоковой, отнюдь не оптимистичен. Данке я ничего не говорю, но слышала, как об этом шепчутся в лагере. Комары этой весной просто кошмарны, а болота, на которых мы живем, превращают наши тела в комариный банкетный стол. Они высасывают нас, и их ничем не одолеть. Осаждаемые ими и вшами, мы слишком ослабли от голода, чтобы препятствовать их пиру. Я засыпаю, чувствуя, как через мои собственные мышцы тихим медленным спазмом прокатывается волна озноба.

Камень опускается рядом с Хенеком. Он запросто поднимает его и, ничего не боясь, бросает взгляд на записку. Потом подталкивает друга. Мы продолжаем копать. Эсэсовцев поблизости нет, так что мы замедляем разгрузку тележки, чтобы улучить хоть немного лишнего времени на разговор.

Они тоже копают. Я очень встревожена Данкиным здоровьем и в тот момент как раз задаюсь вопросом: может ли нам хоть кто-то помочь?

Словно прочтя мои мысли, Хенек спрашивает:

– Мы можем вам чем-нибудь помочь?

– Мне кажется, у сестры малярия. – Я не уверена, стоит ли мне продолжать.

Я бросаю вокруг быстрый взгляд: никто не может нас подслушать. Моя лопата ни на миг не прекращает свое движение.

– Наверное, будь у нас томатный сок и ломтик лимона, мы сняли бы корку с ее губ. Сбили бы жар. – Мне удалось невозможное: я без остановки произнесла целую фразу.

Камни и металл царапают друг о друга с раздражающим скрежетом. Я могу часами повторять это движение без устали и боли в мышцах – копать, копать. Мы работаем, не прерываясь ни на секунду. Отправляемся за новой порцией. Я работаю вдвое быстрее в надежде успеть привезти еще одну тачку песка, прежде чем мужчины уйдут или наступит вечер. Меня колотит нервная дрожь. Эмма жестом показывает – везти тачку.

– Поторопитесь! – командует она. Мы катим тележку по колее. Мы принимаемся за разгрузку с опущенными головами, не глядя на мужчин.

– Вам нужен хинин. – В его голосе я слышу надежду.

– Да, конечно… – Я уже давно не питала хоть какой-то надежды. Он копает. Мы копаем. Солнце клонится к горизонту. Тележка почти пуста. Мы завершаем свою задачу и готовимся катить тележку отсюда, от этих мужчин к просевщикам и Эмме.

– Не волнуйся, Рена, – слышу я перелетающий через ограду голос и хватаюсь за него, как за спасательный плот в рассвирепевшем море. Я почему-то верю, что Хенек не знаю как, но поможет, и мне хотя бы на время становится легче дышать.

Корка у Данки на губах теперь еще хуже, но жар немного спал. А вдруг непостоянство температуры – одна из опасностей малярии? Все утро до самого обеда мы копаем и сеем, а тележек не возим. Мне хочется заорать, чтобы Эмма дала нам тележки, но остается лишь сеять, сеять, сеять. Правда, это значит, что накопится много песка, а завтра его надо будет возить, но с другой стороны – тогда и надзор будет строже, поскольку тачки катать станет больше групп. Обед как начинается, так и заканчивается. В моей миске попадается мясо. Я откусываю половину, а остальное отдаю Данке.

– Это свинина?

– Ешь. – Я отказываюсь отвечать на ее вопрос. Это мясо, а остальное неважно. Похоже, дела на войне идут неплохо.

После обеда мы снова копаем и сеем. Тачки стоят без движения.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы строимся на поверку, допивая чай и доедая припасенный с вечера хлеб.

– Данка, как ты?

– Лучше. – Она спокойно прихлебывает. Изумленно водит глазами по сторонам. Вокруг тысячи девушек и женщин тоже держат чашки с недочаем и жуют вечерний хлеб – медленно, тщательно, пытаясь растянуть. Лагерь набит до краев. Я никогда не видела столько женщин сразу, мне даже примерно не прикинуть, сколько их. Поверка занимает вечность.