Под крыльцом - Кэти Аппельт

Рейнджер закашлялся, кровь пошла у него горлом. Он брёл за человеком, оставляя на земле кровавый след. Кто он теперь? Пёс, который всё потерял. Пёс, у которого ничего не осталось, кроме его преданного и любящего сердца — старого, больного сердца, готового разорваться от каждого хриплого вдоха, от каждого приступа кашля.

Он слышал, как гремела старая, ржавая цепь. Проклятая цепь! Как он ненавидел её! Барракуда, дёргая цепь, тащил старого пса к размокшим от дождя берегам Большой песчаной поймы. Повинуясь инстинкту, пёс опустил голову и уткнул нос в землю, как много лет назад, когда он ещё ходил с человеком на охоту. Его разбитый нос уже почти не различал запахов, кроме одного-единственного — запаха чёрной вязкой грязи.

Он не учуял маленькую серебристо-серую кошечку, которая неслышно выскользнула из куста бузины и, крадучись, отправилась за ними. Она шла за Барракудой, а тот, дёргая за ржавую цепь, тащил старого пса к Большой песчаной пойме, чтобы скормить его тридцатиметровому чудищу, добыть которое он мечтал днём и ночью.

106

Что может дерево? Не так уж много. Тянуться ввысь к солнцу и звёздам, раскачиваться и гнуться под порывами ветра. Однако некоторые старые, тысячелетние деревья могут, так сказать, взять судьбу в свои собственные руки-ветки. Старая мексиканская сосна увидела, как маленький котёнок, её котёнок, весь в ссадинах после недавнего падения, насторожил ушки и, подавшись вперёд, вслушивается в голос старого пса. Она тоже услышала собачий блюз, его звонкие серебристые звуки, которые раньше почти каждую ночь наполняли влажный воздух, и почувствовала эту тоску и боль, звуки проникли под кору, добравшись до самой сердцевины мощного ствола.

Ливень размягчил и без того влажную почву. Она стала мягкой и мокрой, слишком мягкой, чтобы держать старое дерево. Могучее дерево, что стояло здесь веками. Дерево, в которое некогда ударила молния и которое медленно умирало, становясь всё короче и короче. Дерево, чья высота стала в два раза ниже, чем прежде, чьи прекрасные длинные иглы из зелёных стали медно-красными и толстым ковром устилали мшистую землю. Дерево, чьи ветви обламывались одна за другой и падали в быстрый ручей, уносивший их к морю. Дерево, чей ствол был расколот пополам и у подножия которого в крохотной норке нашёл приют осиротевший котёнок. Одинокая мексиканская сосна, чьи корни глубоко-глубоко под землёй целую тысячу лет держали в своих крепких объятиях древний глиняный горшок, ставший тюрьмой для ещё более древнего существа. И вот пришёл миг, когда земля, размокшая от ливня, стала слишком мягкой и уже не могла больше держать старое дерево.

КР-Р-РАХ-Х-Х!!!

Дерево покачнулось, медленно накренилось и рухнуло на землю. Его корни, словно цепкие пальцы, выдернули из-под земли глиняный горшок, вырвали его из темноты — на тусклый, серый свет ненастного, дождливого утра.

И когда горшок оказался на поверхности, весь покрытый толстым слоем красной глины, Праматерь очнулась от своей вековой дремоты. Она стала биться о стенки горшка, раскачивать его, пока он не упал набок и не скатился вниз на берег ручья. Тогда она свернулась тугим клубком и изо всех сил ударила по глиняной стенке: КР-Р-Р-Р-РАХ-Х-Х!

— А-а-а-а-ах! — прошептала она. — Наконец! Мой час-с-с с нас-с-с-с-ста-а-ал!

После тысячелетнего мрака в её тюрьму впервые проник серебристый луч света. Он пробился сквозь V-образную трещину, которая от удара образовалась в стенке горшка. И Праматерь проскользнула сквозь эту узкую трещину, оставив на её острых краях старую кожу. Наконец-то! Она потеряла счёт годам, проведённым в старой коже, которая давным-давно стала ей мала. Теперь она сбросила её и оставила в глиняной тюрьме. Впервые за долгие-долгие годы — слишком долгие, чтобы можно было их сосчитать! — блестящие прохладные капли дождя оросили её новую иссиня-чёрную кожу. Она задержалась на берегу только на одно мгновение — чтобы кинуть последний взгляд на сброшенную кожу и на разбитый глиняный горшок, — и стремительно скользнула в солёную воду ручья Плакучего.

Она не заметила маленького серого котёнка, который перепутанным серым клубочком катился прочь от упавшего дерева. Пак выскочил из своей норы за секунду до катастрофы. На его глазах сосна, которая стала ему приютом, вдруг рухнула набок со страшным треском: К-Р-Р-Р-Р-Р-РАААААХ-Х-Х-Х-Х!!!

Пак не видел ни горшка, ни огромной змеи. Он не видел, что дождь стал понемногу стихать. Он не видел, как, ударившись о землю, задрожали ветви старой сосны. Он видел только, как мелькают его собственные лапки, уносившие его дальше — ещё дальше, ещё! — от рухнувшей сосны.

Капли дождя, падавшие на его серую шкурку, были очень холодными, такими же как вода солёного ручья. Пак моментально вымок и замёрз и потому бежал всё быстрее и быстрее, бежал изо всех сил, как можно дальше от старого, мёртвого дерева, от страшного треска и грохота.

Наконец он остановился и понял, что бежит не в ту сторону, что удаляется от места, откуда слышался вой Рейнджера. Ничего не поделаешь, придётся возвращаться к упавшему дереву. От пережитого ужаса он дрожал от кончиков усов до кончика хвоста. Где-то далеко над лесом снова вспыхнул ослепительный зигзаг. И хотя на Паке не было сухой шерстинки, его мокрая шубка стала дыбом. Воздух был по-прежнему заряжен электричеством, от которого у него гудело в ушах.

Пак повернул назад и пошёл обратно к старой сосне, к берегу ручья, туда, откуда он услышал вой Рейнджера. Он видел клочки серого неба между ветвями величественных деревьев. Перед ним снова был ручей, который уже вышел из берегов, и вода в нём поднималась всё выше. Нет, никогда ему не перебраться через этот ручей. Никогда.

Вдруг горькое чувство тоски охватило его. Тоска по сестричке, серебристой близняшке Сабине. Тоска по Рейнджеру, доброму псу с длинными шелковистыми ушами и тёплым животом, с его заунывной колыбельной. Как ему не хватало этой собачьей колыбельной! И тоска по маме, любимой трёхцветной маме-кошке, которая ласково вылизывала ему лобик шершавым розовым языком.

Да, теперь он точно знал, где находятся Рейнджер и Сабина. Но от этого было мало проку. Они были далеко, словно на другой планете, — на том берегу глубокого и быстрого ручья. Понурив голову, Пак возвращался к нему. Вода в ручье вскипала и пенилась. Как он увеличился, этот ручей! Как быстро бежал, гордясь тем, что теперь в нём стало в три раза больше воды! Вода была повсюду, даже воздух был пропитан ею. Паку казалось, что он вот-вот захлебнётся от этого мокрого воздуха.

Он был так полон тоской, что едва не прошёл мимо своего дерева.

Его дерево. Красивое и высокое. Дерево, которое четверть века назад расколола молния и которое наконец обрушилось на землю. Оно упало четверть века спустя после того удара молнии. Четверть века спустя после того, как в портовом районе Хьюстона пьяный отец ударил своего сына по лицу. Четверть века дерево медленно умирало. Здесь, на берегу ручья, посреди хвойных лесов, оно четверть века цеплялось корнями за влажную красную глину.