Махно - Михаил Веллер

17. Большой тюремный двор, прогулка, толчея, часовые на стенах. Галя с младенцем на руках подходит к Махно, он берет девочку на руки, смотрит, целует, качает.

Галя говорит много, быстро, негромко. Прогулка подходит к концу. Они обнимаются — и расстаются.

Оборачиваясь, привставая на цыпочки и маша ему, Галя с толпой женщин выходит в ворота. И Махно утирает слезу.

18. В огромной камере плотники сколачивают трехъярусные нары. Когда они отлучаются обедать, Махно хватает здоровенный брус, пристраивает на плече, в другую руку берет плотницкий ящик с инструментами, и идет к выходу.

Идти ему тяжело. Он пересекает двор. Двое часовых при открытой в воротах калитке.

— Поможьте, пан, — просит Махно, пристраивая брус поудобнее.

Часовой помогает ему подвинуть брус ровней, чтоб не перевешивал.

И Махно выходит за ворота.

Пройдя полквартала до угла, он бросает брус и ящик, сердито плюет: «Яка тяжела, зараза!» и спокойно продолжает путь.

19. — Рус? — переспрашивает скромный немец на окраине городка. — Поланд? — тычет пальцем в сторону польской границы.

— Арбайт! — говорит Махно, показывая жестами: работать и есть.

— Вальтер! — зовет прохожего немец и начинает объяснять, показывая на Махно.

20. — А самый большой был гад — это, я тебе скажу, Махно, — говорит золотушный солдатик, хлебая лагерную баланду из жестянки.

Махно спокойно кивает, хлебая из жестянки на двоих. Кругом сидит на земле тьма таких же оборванных солдат, а дальше — колючая проволока, но уже в два ряда, опоры завалены внутрь, часовые бдят — все всерьез. Это лагерь для интернированных красноармейцев. Тех, кто в 20-м году сумел уйти от польских войск на север — и был пропущен Германией через границу на свою территорию, а вот дальше — посидите пока, а там решим вашу судьбу.

— Хоть Деникин был, хоть Пилсудский, это все же война, — продолжает изливаться тщедушный красноармеец. — А Махно — этот из-под земли выскочит ночью, порежет — и снова нет. А потом ты селян стреляешь, а они ночью тебя режут.

— А зачем же ты селян-то стреляешь?

— А они там на юге все кулаки! Все махновцы! Всех их надо под корень! — и солдатик долизывает баланду.

Махно, белея и со свистом дыша, берет у него жестянку, с силой надрывает надломленный край банки — и в руке у него торчит рваный язычок жести:

— Под корень?! — пузыря бешеную пену, клекочет он и острой жестью рвет солдатику горло. — Под корень селян?! Гады!!! Палачи!! Палачи!!!

Он валится навзничь в припадке, кругом собирается толпа.

— Махно хотели?! Я Махно!

«Сумасшедший», — говорят в толпе. «Припадошный. Да охрану позовите кто».

— Доктора! Человек помирает! Што ж мы, не люди?!

21. — Господин офицер говорит, что рад интересному знакомству, — переводчик склонился над кроватью Махно.

Тюрьма, больница.

— Лучше бы выпустили, — говорит Махно.

— Вы чуть не убили человека. Это преступление.

— «Чуть», — хмыкает Махно. — На шо я вам?

— Советская Россия требует вашей выдачи.

— Вот спасибо.

— На родине вас повесят.

— А здесь?

— Вы должны ждать решения своей судьбы.

22. Доктор озабоченно ощупывает ногу Махно, выстукивает грудь, рассматривает рентгеновский снимок:

— Мы будем лечить вас. У вас ослаблен организм. Хорошее питание сейчас невозможно. Есть кому носить вам передачи? Пока вы здесь, я надеюсь вам помочь.

— Чтоб большевики повесили меня здоровым? — спрашивает Махно через переводчика. — Не знаю, успеет ли он меня вылечить…

23. Ночь, дождь, ветер, стена. Окошко наверху. Оно распахивается.

В палате Махно, делая остальным знак не издавать звуков, вылез из постели, раскрыл окно и высунул простыню под дождь. Когда она намокла — свернул в жгут и обвязал два соседних стальных прута в оконной решетке.

— Посидите с мое на каторге, ребята, не тому научитесь, — беззвучно бормотал он.

Всунул в это мокрое кольцо ножку стула и стал крутить, как завинчивают тиски. Узел стянулся намертво. Двойной мокрый жгут толщиной в руку потек струей воды. Битая мокрая простыня прочна, как канат. Махно, сопя, налегал на рычаг спинки-ножки стула, завинчивая все туже, кольцо ткани вокруг двух прутьев все туже, и прутья стали прогибаться, сближаясь… еще… еще… и вот они уже почти вплотную.

Махно перевел дух. И повторил номер с соседней парой прутьев.

Через каких-то полчаса меж погнутых прутьев зияла дыра, достаточная для мелкого худощавого человека.

Палата следила, затаив дыхание.

— Простыночки, хлопцы, простыночки швидче давайте, — пришептывал Махно, вытаскивая из-под них простыни.

Тюремный люд был в восторге.

Простыни были связаны, эта веревка почти достигала земли, Махно сказал: «Спасибо, хлопцы» и вылез.

Он спустился без помех, спрыгнул оставшиеся пару метров и исчез в темноте.

24. По воскресному бульвару прогуливается обычная семья, небогатая и приличная. Рослая, смуглая, красивая жена. Маленький, худощавый, прихрамывающий муж. И между ними, держась за руки — девочка лет пяти. Они одеты скромно, но с учетом моды.

25. — Дядя Волин!

— Нестор!

Объятие, отодвигание, взгляд в глаза, улыбка.

— А я уж думал, вас всех тогда в Харькове расстреляли! Вот, опробовал им под конец слегка отомстить! Ну, может, не очень вышло, но все же чтоб знали батьку Махно!

— Ну, в общем, удалось сначала немного договориться; старые заслуги, профессиональные революционеры. А потом заменили на высылку. Вот — здесь.

— Делать-то что думаешь?

— Да уж поздно мне другим делом в жизни заниматься. Ты за газетами следишь? В Испании наши силу набирают. Там основная сила для рабочего класса и крестьянства — анархосиндикализм. Они социалистов совершенно забили.

Они сидят в кафе, пьют белое вино и строят планы.

26. Париж — это в большой мере город бульваров и кафе. Так что ничего удивительного, если встреча и происходит на бульваре. Вблизи кафе, к которому оба имеют понятную склонность. В этом кафе собираются анархисты. В Париже много анархистов. И вообще революционеров. И вообще авантюристов всех мастей. Будущих диктаторов и бывших королей. Миллионеров, мечтателей и гениев.

— Я ждал, когда ты сюда зайдешь, — сказал Ашинов-Марин, раскрывая объятья, и полы пальто распахнулись.