Сергеев и городок - Олег Зайончковский

— Прощевайте, робяты. Случай чего, заходите…

Козлов, усмехнувшись, возразил:

— Кто же к тебе сюда придет без нужды…

Старик согласился:

— И то верно — никто… окромя энтих, он кивнул на собак. — Ладно, ступайте с Богом, только свово не потеряйте. Не то замерзнет и обратно сюды… хе-хе… по нужде.

Разумеется, Козлов с Твердовым Барабулькина не бросили. Его, измазанного в снегу и кладбищенской глине, доставили домой, завели на этаж и прислонили к квартирному косяку. Потом они позвонили в дверь и… быстро выбежали на улицу, чтобы не объясняться с барабулькинской женой. Там, на улице, мужики рассмеялись сами себе — тому, как дали стрекача, словно пацаны.

На другой день были похороны. Барабулькина не пустила жена, а может быть, он просто не явился с похмелья. Козлову с Твердовым предстояло нести гроб; к ним присоединились еще Титов и Лопанов. Хоронили Варвару Нефедову, мамашу Александра Палыча, их начальника участка. Нести ее было одно удовольствие, Потому что она почти ничего не весила. Гроб с покойницей выставили перед домом на табуретки и немного около него потолклись. Потом его занесли вместе с венками в кузов грузовика и повезли в церковь на отпевание. Желающие тоже поехали следом в заводском автобусе. Перед церковью процедура повторилась в обратном порядке: гроб со стуком вытянули из кузова и на плечах понесли в храм. Покойница от этих манипуляций покачивала головой, будто сетовала на лишнее беспокойство. Одна старушка в публике даже сказала другой:

— Знать, не хочет Варвара в церковь…

И та согласилась:

— Угу… Как была кумунисткой, так и осталась.

Мужики внутрь не пошли, а остались курить за церковной оградой.

— Теперь надолго… — сказал задумчиво Твердов.

— Да уж… — согласился Козлов. — Покурим — пойдем греться.

— Раньше по-другому хоронили: прямым ходом.

— Зато с оркестром… — Козлов усмехнулся.

Действительно, в прошлые времена хоронили у нас с оркестром. Что ни неделя, с разных направлений ветер доносил скорбные нестройные завывания труб и глухое буханье переносного барабана. Музыканты порой «выходили на жмура» такими пьяными, что спотыкались не только в мелодиях, но и просто ногами. Но то было раньше…

Что ж, хоть и без оркестра, но старуху Нефедову похоронили по-людски. Александр Палыч остался доволен. Перед тем как поставили и заколотили крышку, он долго всматривался в серое лицо мертвой матери и что-то поправлял у нее в гробу. Конечно, в продолжение тягостной процедуры все провожатые порядком замерзли, однако вернуться в автобус не решались из приличия. Впрочем, это ничего: с кладбища их повезли в заводскую столовую на поминки, и там они отогрелись.

— Мишка!

— …?

— Заболел!

Кобелек подумал и лег на бок, косясь на колбасу в Маринкиной руке.

— Мишка!.. Летальный!

Он закрыл глаза, хотя хвост его продолжал постукивать по полу.

— Ай да молодец!.. А еще что он умеет?

Маринка засмеялась:

— Мишка!.. Эйбель идет!

Пес заскулил и полез под стул.

— Ну прямо цирк!

Конечно же, Маринка обманывала. Эйбель сегодня в отделении отсутствовал, потому что день этот был воскресный.

Накануне ночью разыгралась непогода. Встряхивая ветхий барак, ветер налетал, ускорял бой капель по жестяному подоконнику. Ближняя осина кренилась и скреблась, скреблась в окно, будто просилась в палату… Потом дождь сменился метелью, которая, стихнув, перешла в густой снегопад. Утром все звуки в отделении звучали глуше обычного, словно бы его простегали снаружи ватой.

Выглянув в окно, Сергеев увидел, что пришла зима.

Сдавая смену, Алевтина озабоченно щупала батареи:

— Не подвел бы Емельяныч…

Но Емельяныч не подвел. В окно было видно, как густо, бойко дымила больничная кочегарка, полуврытая в землю наподобие дота. Истопник Емельяныч только изредка показывался на поверхности — зачерпнуть ведром из не разобранной покамест угольной кучи. Этот «дот», как свой огневой рубеж, он должен был теперь стойко держать до весны. Сам одетый в невзрачный мундир из угольной пыли, Емельяныч даже не взглядывал за недосугом на свою противницу — зиму. А она между тем наступала во всей красе: в белом новеньком кителе, ослепительно сияя золотой кокардой, зима развертывала свои полки под голубым без пятнышка огромным знаменем…

С утра по свежевыпавшему снежку в отделение потянулись посетители. Граждане «с воли» входили, тронутые морозцем, краснощекие, бодрые. Однако, попав в сумеречное паркое чрево барака, пахнувшее клозетом, бинтом и казенной кухней, они как один конфузились и робели. Здесь им делалось не по себе, как тому древнегреку, что попал в загробное царство. Посетители со скрытой тревогой высматривали «своих» среди бледных обитателей отделения. Но они ли это? Те ли их близкие, домашние, выплывали навстречу, сгустившись из душного воздуха, перебирали передачи и выслушивали семейные интимные доклады?

И к Сергееву пришла жена — принесла сумку с разными вкусностями. И она, как полагается, пыталась оживить, развлечь его беседой. А где-то за семью одежками млело ее женское естество и спрашивало о своем…

В это воскресенье посетители были у каждого из сергеевских сопалатников. К Сучкову приходила супружница — такая же худая и нервная, как он сам. Она шептала ему что-то на ухо и подозрительно посматривала по сторонам — выясняла, наверное, не обижают ли тут ее Якова Денисыча. Николая Федорыча навестила дочь. Без лишних слов она вымыла ему тумбочку, перестелила постель, посидела молча минут десять и ушла, поцеловав его на прощанье в шершавую щеку. Но хотя дочь держалась с ним чрезвычайно сдержанно, Федорыч почему-то разволновался: сопел, протирал очки и после ее ухода курил один на веранде. Ближе к обеду за дверью раздались топот и зычные голоса. В палату, следя на линолеуме, ввалились трое дюжих мужиков — Михалычевы работяги. Они бросили ему в кровать большой пакет с апельсинами.

— Ты че это, в натуре, удумал, Михалыч? Работы невпроворот, а он залег! Хотя бы на мобилу позвонил… На вот, реестры подпиши…

Михалыч подписывал и ухмылялся почти застенчиво.

— Не умею я с этой хреновиной обращаться, — оправдывался он. — Какие там кнопки нажимать — никак не усеку…

Позже всех, уже когда стемнело, побывала посетительница и у краснолицего Сашки. Была эта женщина ему сожительница или просто знакомая, приятели так потом и не выяснили, потому что Сашка на их расспросы отвечал уклончиво. Сначала в окне палаты показалось ее белое круглое лицо, а через несколько минут уже вся тетка вошла с другой стороны — через дверь. Была она полная, немолодая, и все косилась на мужчин с боязливой улыбкой, пока Сашка выгружал в тумбочку принесенные ею харчи. Потом он взял ее за руку и увел на веранду, где они шушукались битых полчаса.