Революция, или Как произошел переворот в России - Владимир Хрусталев

После прощания с графом Фредериксом я прошел в комнаты дворцового коменданта. Здесь было много народа, все подчиненные генерала Воейкова, сослуживцы, вся свита Государя пришли проводить Владимира Николаевича. Он бодрился, все время распоряжался своим огромным, в необычайном порядке, багажом, отдавал приказания прислуге и отрывисто переговаривался со всеми нами

«Я надеюсь пробраться к себе в Пензенское имение и, может быть, смогу там жить», – сказал он.

Скоро дворцовый комендант вместе с подполковником Таль, бывшим офицером л. – гв. Гусарского Его Величества полка, которым командовал до войны генерал Воейков, отправился на вокзал. Они поместились в вагоне II класса незаметно, но, конечно, могли проехать недалеко и были задержаны на одной из ближайших к Могилеву станций и через Москву отправлены в Петроград, где генерала Воейкова и арестовали.

* * *

После отъезда графа Фредерикса и В. Н. Воейкова, этих близких к Государю лиц, стали много говорить об их деятельности и нравственном их облике. О министре двора все отзывались как о человеке высокой порядочности, благородства, вспоминали, как граф всегда высказывал свои убеждения и мысли правдиво, не считаясь с тем, понравятся ли его слова Государю и Императрице Александре Федоровне. Все признавали, однако, что для такого бурного времени, при такой великой войне, желательно было бы иметь министра двора более молодого и деятельного. Графа Фредерикса Царская Семья очень любила и уважала, но уже не могла опираться на его советы и указания, ибо его считали слишком древним… Очень часто генерал-адъютант Нилов шутя называл министра двора «младенцем». Этот эпитет был известен и Его Величеству.

В. Н. Воейков, о котором приходилось мне уже не раз упоминать в моих записках, по мнению всех знавших его и подчиненных и сослуживцев, и товарищей, не пользовался особым авторитетом при Дворе. Он был по своей должности властный начальник, но далее его влияние было невелико. Царская Семья считала дворцового коменданта преданным ей человеком, но он больше всего был карьерист, избалованный удачами жизни и службы. Окружающие дворцового коменданта относились к нему всегда с некоторой иронией, давая ему разные прозвища, его не считали серьезным вдумчивым человеком, и опять повторяю, что в глазах Государя, который был несравненно умнее, глубже, образованнее своего дворцового коменданта, мнение Воейкова в широких государственных вопросах не имело особого веса и значения. Я лично не близок к дворцовому коменданту, у нас отношения сложились довольно холодные, но тем не менее я должен сказать, что при некоторых отрицательных чертах характера Владимира Николаевича он все-таки несомненно искренно был предан Его Величеству и те промахи, которые от него нередко происходили, являлись результатом его неглубокой натуры и поверхностного отношения к той исторической роли, какую дала ему служба. Смешно было слышать об «изменах Воейкова», о стремлении его открыть какой-то фронт. Дворцовый комендант в его понятии служил Царю с полной преданностью, служил так, как он, Воейков, мог служить.

Могилев по внешности остался спокоен, но быстро менялся. Возникали в разных местах митинги, сборища. Евреи особенно проявили общественную деятельность. Была уже сменена вся губернская администрация с губернатором Явленским{144} во главе. Появились губернский и уездные комиссары.

В Могилевской городской думе имелись превосходные портреты Императора Павла I, Екатерины II и Александра I, еще наследником, кисти Боровиковского. Все эти дивные произведения искусства – наследие той блестящей эпохи конца XVIII века, когда Екатерина Великая приезжала в Могилев для свидания с Императором Австрийским Иосифом II, и в память этого свидания построен в Могилеве собор Св. Иосифа, где имеются образа кисти того же Боровиковского. И вот в первые же дни после переворота все портреты Царственных Особ, несмотря на их чисто историческое значение, сняли и куда-то унесли. Не знаю, удалены ли были из местного исторического музея предметы, хранящие память о прежней эпохе и русских Императорах и Императрицах.

Однако по отношению к Его Величеству город, толпа и народ держали себя прилично, тихо и, насколько это можно было заметить в случайных разговорах на улице, в магазинах, на вокзале, относились сочувственно к Государю. «Что же, Царь здесь жил хорошо, кроме добра от него не видали, всегда приветливый к нам был. А уж Наследник такой хороший, добрый, все с мальчиками гулял, катался… Очень жаль, что больше не увидим его»…

Такие и подобные разговоры я слышал сам лично несколько раз. Очень занимал всех вопрос, зачем прибыла Императрица-Мать, и больше предполагали, что для совета с Государем. Почему-то же хотели верить, что Царица-Мать прибыла только для прощания с Сыном. Высказывали мысль, что Государыня не позволит Сыну оставить престол. Все это, конечно, говорилось неопределенно, с боязнью, осторожно, но все-таки эти городские слухи указывали на то, что переворота не ждала провинция и этому перевороту не сочувствовали в широких кругах народа и граждан.

Среди солдат брожение начиналось постепенно. Появились красные банты, предъявлялись разные требования, но все это очень осторожно, с оглядкой.

Помню, когда я сказал своему шоферу: «Зачем ты эту красную тряпку надел» – и указал ему на бант, он смущенно ответил: «Говорят, надо, у нас писарь сказал: теперь свобода. Виноват, Ваше Превосходительство», и он весело снял бант.

Но в Георгиевском батальоне, в Сводном полку вся солдатская жизнь шла без изменения и люди были по-прежнему молодцеваты, вежливы. В большинстве громадный состав служащих в Ставке, во всех ее отделах – у дежурного генерала в генерал-квартирмейстерской части, в железнодорожном отделе, в морском штабе и прочих учреждениях не сочувственно относился к перевороту и оставлению командования армиями Государем. За полтора года все привыкли и полюбили Его Величество. Все отлично понимали, что Верховный Главнокомандующий близко стоял к делам, знал во всех деталях условия, при которых протекала великая война. Конечно, были лица, сейчас перекинувшиеся к новым деятелям и начавшие крикливо уверять, что теперь «свободная» армия даст победы, но это были отдельные голоса; что касается начальствующих лиц, то они не радостны. Генерал-квартирмейстер А. С. Лукомский мрачен, молчалив, и ясно, что он не одобряет всех неожиданных событий. То же можно сказать и о дежурном генерале П. К. Кондзеровском. Высокий, худой, с рыжеватыми усами помощник генерала Алексеева, генерал В. Н. Клембовский, очень сдержанный вообще, однако выражал сомнения, чтобы армия могла остаться боеспособной после приказа № 1 и оставления Государем командования.

Вечером 4-го марта я пошел к Клембовскому; он только что вернулся от Алексеева, который по прямому проводу говорил с военным министром Гучковым. Он передавал мне свои впечатления о нововведениях по армии. «Я только что сказал своему денщику, что теперь приказано ему говорить Вы и он должен называть меня не Ваше Высокопревосходительство, а господин генерал». «Совсем это напрасно, ответил солдат, позвольте В. В-ство просить, чтобы по-старому было». Гучков все убеждает нас с Михаилом Васильевичем, что надо понять необходимость всех этих скороспелых реформ, а я убежден, что из всех этих революционных преобразований выйдет развал армии. «Вот и сидим мы с Вами, – обратился он ко мне, – и должны соображать, когда придут наши новые революционные солдаты и переколят нас штыками». Все это высказывалось генералом спокойно с некоторым юмором.