Ошибка "2012". Мизер вчерную - Феликс Разумовский

— О духи, я не забуду вас на охоте!

И Мгави в самом деле взлетел, перевернувшись в воздухе через голову, только мелькнули лодыжки, украшенные перьями бананоеда. Прыжок слегка отрезвил его, и он принялся повязывать лицо полосами ткани, закрывая рот и нос, как требовала пустыня, лежавшая впереди.

Скоро всё было готово. Солнце только-только спряталось, а в небо уже выплывала луна. Серебряное молоко густо заливало пустыню, такую же загадочную, торжественную и безмолвную, как и звёздное небо над ней.

Воздух над пустыней был горячим и неестественно душным.

Мгави шёл через пески размеренным шагом, тем самым шагом, которым войско великого Шаки за сутки покрывало расстояния, немыслимые для белых.

Его зрение и слух, обострённые чудесным напитком, обшаривали пустыню, ища опасность, грозящую восстать из песка, но вокруг на сто полётов стрелы всё было мертво. Ни колючих кустарников, ни скорпионов, ни ящериц… ничего.

Даже вездесущие мухи, бич путешественников, здесь не летали.

Тем не менее Мгави постепенно начал кое-что ощущать.

Из толщи песков к нему тянулись не видимые обычным зрением щупальца. Они, точно водяные черви, забирались внутрь, вонзали острые иглы в печень и мозг, в сердце и мышцы. От них невозможно было ни защититься, ни спрятаться. Оставалось одно — не идти, а бежать. Быстрее, ещё быстрее…

Скоро Мгави оставил размеренный шаг и, подгоняемый страхом, во все лопатки помчался по безводному эргу. Он обливался потом и задыхался, со свистом втягивая воздух сквозь плотное матерчатое забрало. Однако скорости не сбавлял, нутром понимая, что остановка значила смерть.

Его путь лежал к Дому Главного Бога, самой высокой рукотворной горе из видневшихся на горизонте. Именно там, по словам деда, и находилось Подземелье Духов — священное место Силы, скрывавшее вожделенную Флейту.

Дед…

«Чего ты мне желаешь сейчас, отец моего отца, удачи или погибели? — Мгави даже споткнулся и едва не упал. — А может, мне стоит всех удивить и подарить ему дудку? Дед суров, но отходчив, он может простить. Даже за котёл…»

Так думал Мгави, держа путь в Город Мёртвых, а сильные, не знающие устали ноги несли его по выжженной пустыне. Лунный свет, отнимающая волю жара, чернильное небо, далёкие равнодушные звёзды…

Как ни силён был Мгави, как ни окрылял его Напиток Силы, расстояние, жара и жажда понемногу делали своё дело. Летящий бег превратился в шаткую трусцу, в груди хрипело, сердце норовило выскочить из горла. Небо на востоке уже начало светлеть, а до дремучих зарослей, раскинувшихся у подножия гор, оставалось ещё бежать и бежать…

— О дух-покровитель, не оставь меня, — простонал Мгави, нашаривая гри-гри, зашатался, справился, лязгнул зубами, рванулся из последних сил. — Вспомни того, кто подчинил тебя, вспомни Великого Колдуна!..

Странно, но именно воспоминание о дедушке придало ему новых сил, успокоило дыхание и вернуло лёгкость ногам. Он — Чёрный Буйвол, а не презренная матаназана[115]! Он никак не может сдаться, опозорить свой род, оказаться недостойным могучих предков и особенно деда, Великого Колдуна! Вперёд, пока бьётся сердце, только вперёд!..

Он успел вовремя. Солнце уже гасило на небе звёзды, когда Мгави пересёк границу пустыни, такую же резкую, как и по ту сторону, и над его головой сомкнулся полог листвы.

Это был самый настоящий лес, живой и роскошный. С утренним многоголосьем птиц и яркими, сочными красками, сменившими блёклость мёртвой пустыни. Однако радоваться всему этому было рано. Мгави знал, что пробежал сквозь тень смерти и она всё ещё держала его за плечо. Пока не будет смыта присохшая пыль, отравленная ядовитым дыханием песков, нельзя ни есть, ни пить, ни даже сорвать с лица вонючую повязку, пропитавшуюся потом и слюной.

Мгави с усилием отвёл взгляд от ствола дерева бараби, полного терпкого, чуть кисловатого сока, и, бережно вытащив Рисунок Истины, сопоставил его с лесной границей и очертаниями холмов.

До спасительного родника, о котором говорил дед, оставалось никак не меньше восьми полётов стрелы. По прелой, чавкающей под ногами земле, сквозь влажные испарения, сквозь колючие кусты, цепляющиеся за мучу…

Перед глазами плавали чёрные клочья. Шатаясь, Мгави добрел до земляной чаши, куда сбегала ключевая струя, раздвинул пышные папоротники и со стоном рухнул в воду, подняв целую стену брызг.

Он не смел пить, не смел даже размотать с лица полосы ткани, мог только впитывать желанную влагу всеми клетками измученного тела… Отмокнув, отодрав с кожи ядовитую корку, Мгави с плеском вылез на берег, бросился вверх по отлогому склону и с животным рычанием, наконец-то сбросив повязку, припал губами к роднику. Пил, считая глотки, захлёбывался, давился, вытирал губы, вставал, отходил в сторону, обильно мочился и опять пил…

Он умел путешествовать по пустыне. Обычная жажда после долгого перехода нипочём не довела бы его до подобного состояния. Вода вливалась ему в рот, растекалась по телу и сразу покидала его, унося что-то злое и нечистое, как разливы в пору дождей уносят гнильё с речных берегов…

Когда жажда чуть унялась, ей на смену явился ужасающий голод. Такой, что стало ни до чудесной Флейты, ни до Города Мёртвых. Мысленно Мгави уже рвал зубами живое тёплое мясо, глотал пьянящую струю крови, напитывался энергией и жизнью… Что поделаешь, на глаза ему, словно в насмешку, попалось дерево квум.

Когда в племени атси рождался ребёнок, его отец старался сразу посадить квум. Тянулся кверху саженец, ребёнок подрастал, приучаясь оберегать зелёного побратима, и знал: что бы ни случилось, без пропитания тот его не оставит.

Мгави положил ассегай и начал взбираться по шершавому стволу, оберегая глаза от едкого сока, легко выступавшего сквозь кору. Его дерево квум осталось далеко-далеко. Вряд ли он его когда-нибудь снова увидит.

Если по уму, добытые плоды следовало заквасить, потом сделать лепёшки и испечь на углях. Однако всё, что делается по уму, почему-то требует времени и сил, а у Мгави не имелось ни того ни другого. Он распотрошил один из плодов и жевал хрустящую мякоть, пока не унялись тамтамы в желудке. Снова напился из родника — и вытянулся без сил.

Ему приснилась серая пустыня, горбы песчаных барханов, проплешины рыжего щебня. И надо всем этим — лунное серебро на белых волосах деда…

Зачем-то оглянувшись по сторонам, он глубоко вздохнул, словно собираясь нырнуть в тёмную и страшноватую глубину, и решительно открыл планшетку, переданную Ерофеевной.