Ошибка Перикла - Иван Аврамов

— Из каких мест ты прибыл сюда, доблестный защитник Луковицеголового? — вопросил торговец скотом молодого, атлетически сложенного юношу, только что воздавшего хвалу мудрому Ксантиппову сыну.

— Я афинянин с деда-прадеда.

— Тогда мы говорим с тобой на разных языках. Твой дом цел, твое имущество нетронуто. А мое подворье, сердцем чувствую, уже дымится головешками.

Сострат легонько стегнул коня: речи возбужденных сограждан не переслушаешь. У каждого, похоже, своя правда. И еще Сострат, бывалый воин, знал: много кто дома львы, а в битве — лисицы. Не каждый из тех, кто сейчас рвется в бой, костеря на чем свет стоит Перикла, окажется молодцом на поле брани. Надо торопиться домой. Ему вдруг остро захотелось увидеть свое новое красивое просторное жилище затем словно бы, чтоб убедиться — его никто не сжег, не разрушил, не сравнял с землей.

Клитагора, подобно Пенелопе, ждущей неведомо куда запропастившегося мужа, сидела за прялкой, и шерстяное покрывало, снабженное замысловатым узором, получалось у нее изумительно нарядным. За последний год она чуть поправилась, но ранняя женская осень нисколько не испортила ее фигуры — талия на месте, груди, подвязанные страфионом, по-прежнему высоки. Жене за сорок, но Сострату она кажется еще более соблазнительной.

— О, боги, неужели это ты? — воскликнула Клитагора, поднимаясь с низкого стульчика навстречу мужу. — Десять дней без тебя показались мне целой вечностью. Благодарю тебя, светлоокая дочь Зевса,[178]мой муж цел и невредим.

— Ты полагаешь, со мной могло что-нибудь приключиться? — с улыбкой спросил Сострат, поклав руку на плечо жены и нежно его погладив. — Разве я похож на беззащитного старца?

— А время какое, ты забыл? Ах, Сострат, за тобой уже приходили. Посыльный велел завтра явиться к месту сбора — у пританея. На коне, во всеоружии. Ты записан в конницу Гиперида.

— Ого! — присвистнул Сострат. — Я, кажется, начинаю себя уважать. Из самого последнего-распоследнего пешего воина дорос до кавалериста.

— Ты вообще уже не тот Сострат, что прежде. Я горжусь тобой и люблю еще больше, — о том, что Клитагора не лукавит, лучше всего говорили ее глаза.

Она наморщила лоб, припоминая что-то очень важное, о чем еще собиралась сказать мужу. Наконец ее осенило:

— Ах, да, помоги мне справиться с Мнесархом! Он хочет идти на войну!

— Этот сопляк? — удивился Сострат, не подозревая, что в это самое мгновение за его спиной вырос в дверях сам Мнесарх. — Да ведь ему еще шестнадцати нет! Тоже мне вояка!

— Клянусь Зевсом, я уже взрослый мужчина! — вскричал горячий, нетерпеливый Мнесарх, и Сострат тотчас резко оборотился к нему. — Все мои друзья собрались бить заносчивых лакедемонян. А мне что — прикажешь и дальше слушать речи мудрого Сократа?

— У тебя усы еще под носом не выросли, — заметил отец, втайне откровенно любуясь сыном — силен, статен, уверен в себе.

— Ну и что? Ты ведь сам рассказывал, что в пятнадцать лет впервые взял в руки меч. А мне, отец, в палестре нет равных. Я кладу на лопатки всех своих соперников. Даже тех, кто тяжелее меня. Позавчера я дальше всех метнул копье. А вчера в панкратионе одержал верх над самим Кононом, которого никто никогда не мог одолеть.

— То-то я смотрю — ты весь в синяках и царапинах. Этот Конон, по всему, не очень-то придерживается правил — царапался, небось, как леопард.

— Нет, Конон благороден. Это так, в пылу схватки.

— Мнесарх, о войне забудь! На твой век, думаю, ее хватит! Хочешь, чтобы спартанцы посмеялись над нами — афиняне отряжают на войну сосунков?

Перечить отцу Мнесарх не осмелился, лишь недовольно передернул литыми борцовскими плечами и удалился.

— Ты вовремя прибыл, — благодарно сказала Клитагора. — А то Мнесарх оставил бы тебя без меча и щита. Я же видела, как он к ним примерялся. Да и упрям невозможно — весь в тебя.

— Я понимаю тебя, Клитагора, — засмеялся Сострат, уставясь на жену взглядом, в котором читалось откровенное желание. — Дети для матери — якорь в жизни. Рано или поздно, но Мнесарх, а за ним и младший Метон возьмут в руки меч. Получается так ведь, что в этой жизни без меча не обойтись. А у меня с тобой сегодня последняя ночь перед войной. Не поскупись, воскури в нашей спальне самые дорогие благовония. Добавь щепотку сильфия из Кирены — я им разжился в Пирее, он там подешевле. Буду вспоминать эту нашу ночку в походной палатке… А сейчас вели разыскать Атиса. Пусть явится ко мне — что-то после дороги ломит поясницу.

Он представил искусные, возрождающие к жизни руки Атиса, потом — ночные горячие объятия ненасытной Клитагоры и почему-то покачал головой.

Аттику заволокло дымом пожарищ. Пылало все, что могло гореть: добротные жилища богатых людей и ветхие — бедняков, хозяйственные пристройки, ныне пустующие, поскольку крестьяне-беженцы успели угнать коров, овец, коз, в ненасытном всепожирающем огне превращался в пепел нажитый за долгие годы скарб. В мгновение ока выгорали поля спелой ржи и овсяные поля, а старые оливковые деревья, которые наверняка плодоносили еще при легендарном царе Кодре и на которых, вполне возможно, останавливал свой задумчивый взгляд величайший мудрец Солон, под острыми топорами спартанцев обреченно валились наземь, в жухлую траву. Ту же участь разделяла и виноградная лоза, отягощенная гроздьями нового урожая — ее нещадно вырубали под корень, а алый сок растоптанных ягод иссушенная земля впитывала жадно, как кровь. Лакедемоняне, расправляясь с оливковыми рощами и виноградными садами, от мстительной радости чуть ли не лопались: ведь земля аттическая ни на что более не годна.

Царь Архидам угрюмо скакал на длиннногривом караковом жеребце — можно сказать, в одиночестве, потому что эскорту приказал следовать за ним на расстоянии полета стрелы. «От кого, собственно, меня здесь охранять? — думал Зевксидамов сын. — Я чувствую себя лисом, забравшимся в курятник, хозяин которого, ничего не подозревая, сладко похрапывает у себя в доме. Что ж, Периклу в долготерпении не откажешь. Старательно избегает большой битвы. А лазутчики доносят: афинский народ костерит Перикла на чем свет стоит. Но Олимпиец упрям. Он надеется на крепость «Длинных стен» и свой непобедимый флот. И все-таки выдержке афинского стратега можно только позавидовать. Я не случайно разбил свой лагерь близ Ахарн. Их, ахарнян, много, и сейчас они, как осы, чье гнездо потревожено спартанским медведем, должны наброситься на Перикла, дабы перенести на него свое раздражение и вынудить дать нападающим достойный отпор. Клеон,[179]говорят, вне себя от негодования. Поэт Гермипп в новой комедии адресовал афинскому вождю полные презрения строки:

Но Перикл толстокож и не обращает внимания на жаждущих немедленного отмщения…»