Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн

необходимость противостоять призывам к разрядке напряженности довлели над политиками в последующие месяцы. Как писал историк Клаус Ларрес, многие государственные деятели на Западе были обеспокоены тем, что «смерть Сталина лишила Запад образа грозного врага. В результате могло стать намного сложнее поддерживать единство западной коалиции и дальнейшее дорогостоящее наращивание военной мощи Западного мира»[326]. Сталин ушел, но угроза коммунистической агрессии осталась, и ей нужно было противостоять.

Сразу после того, как Сталин заболел, американские официальные лица предположили, что людям из его ближайшего окружения придется заниматься укреплением своей власти и они не будут чувствовать себя достаточно уверенно для того, чтобы выработать новый внешнеполитический курс. Из оценок разведывательных данных Госдепартамента от 4 марта можно было сделать вывод, что «принятые Сталиным политические решения, вероятно, будут заморожены на более или менее продолжительный срок, поскольку никто из советских лидеров не будет обладать достаточной силой или смелостью, чтобы попытаться отменить их»[327]. Американский поверенный в делах в Москве Джейкоб Бим подкреплял эту точку зрения. Как раз в тот день он написал из Москвы, что «склонен видеть среди представителей правящей группы признаки замешательства, неуверенности и скованности»[328]. Как писал Клаус Ларрес, официальные лица в Вашингтоне полагали, что наследники Сталина «были бы только рады, если бы капиталистический мир на некоторое время оставил их в покое»[329]. Они переживали «величайший кризис со времен гитлеровского нападения 1941 года», как позднее отмечал заслуженный дипломат Чарльз Болен, и, чтобы закрепиться у власти, им требовалось время и менее напряженная международная обстановка[330]. Именно этим и собирались воспользоваться некоторые руководители в США. Уильям Морган, на тот момент действующий глава Совета по психологической стратегии, писал: «Руководящим принципом нашей стратегии, а также нашей тайной целью, должно быть всяческое поощрение хаоса внутри СССР»[331]. По меньшей мере часть сотрудников администрации явно не стремилась к снижению напряженности в отношениях с Кремлем. Они надеялись добиться если не полной победы в холодной войне, то во всяком случае пропагандистского преимущества.

Позже, тем же утром, заместитель госсекретаря Уолтер Беделл Смит, который во время войны был начальником штаба у Эйзенхауэра, а потом послом США в Москве в 1946‒1948 годах и директором ЦРУ с 1950 по 1953 год, выступил на закрытом заседании Комитета по международным отношениям Сената. По поручению Фостера Даллеса, Беделл Смит призвал комитет незамедлительно утвердить кандидатуру Чарльза Болена на должность посла в Москве. «Чем скорее он окажется там, тем лучше, потому что так или иначе назревают весьма незаурядные события»[332]. Почти за шесть месяцев до того Кремль вынудил Джорджа Кеннана покинуть дипломатическое представительство в Москве, и должность посла оставалось вакантной.

К радости дипломатов, президент ухватился за кандидатуру Болена, что спровоцировало схватку с крайне правыми сенаторами во главе с Джозефом Маккарти, Стайлом Бриджесом и Германом Уэлкером. Болен, близкий друг и коллега Джорджа Кеннана, как и Кеннан, был опытным дипломатом, одним из самых уважаемых сотрудников МИДа и всю жизнь занимался советологией. Он служил переводчиком у Рузвельта во время Тегеранской и Ялтинской конференций и у Трумэна во время конференции в Потсдаме, где, к негодованию сенаторов-республиканцев, западные союзники пошли на слишком большие уступки Кремлю. Для Маккарти это было равносильно государственной измене. После смерти Рузвельта и отставки Трумэна он и его союзники в Сенате продолжали искать козлов отпущения, даже рискуя поставить в неловкое положение нового президента-республиканца. Лондонская The Times с некоторым сожалением отметила, что «проблемы, с которыми он [Фостер Даллес] столкнулся из-за Болена» помешают ему выбрать «еще более спорную кандидатуру мистера Джорджа Кеннана… Таким образом, может получиться, что в настоящий момент новая администрация окажется не в состоянии воспользоваться услугами двух человек в стране, которые лучше всего знают Россию»[333]. Несмотря на давление со стороны Маккарти, который находился на вершине своего влияния и был готов продолжать «политику недоверия» даже после вступления в должность Эйзенхауэра, президент отказался идти на попятную[334]. Возобладали более трезвые головы, и через три недели после смерти Сталина Болен получил одобрение Сената[335].

Помимо мнения Смита о назначении Болена, сенатский Комитет по международным отношениям интересовало, что он думает о развитии ситуации в Кремле. Для Беделла Смита единственным примером, позволяющим предполагать, как все будет разворачиваться в дальнейшем, был кризис передачи власти после смерти Ленина. Беделл Смит заверил членов комитета, что Сталин «лучше, чем кто-либо другой, знает, что происходило после смерти Ленина… Вполне вероятно, что мы увидим некое завещание Сталина по типу ленинского — подлинное либо сфабрикованное постфактум, — в котором в той или иной форме будет определена процедура передачи власти». Но после смерти Сталина подобного политического завещания не обнаружилось. Из вопросов и комментариев сенаторов следует, что они пытались разглядеть признаки назревающего взрыва: восстания в странах-сателлитах, дворцового переворота или даже полного краха коммунизма. Но Беделл Смит призвал к осторожности в оценках. «Это не то, что произойдет в самое ближайшее время. У нас нет возможности вмешаться в ситуацию, и для нас было бы ошибкой ожидать перемен сколько-нибудь значительного масштаба»[336]. Той же ночью спустя несколько часов Сталин умер, а у Соединенных Штатов по-прежнему не было чрезвычайного плана действий.

Американские официальные лица вместе с Эйзенхауэром пустились в дискуссии о том, как отреагировать на внезапную кончину Сталина. Эйзенхауэр занял президентское кресло с обещанием поддержать народы Восточной Европы, страдающие под гнетом Советов. Теперь же, после того как Сталин умер, перед Эйзенхауэром и Фостером Даллесом открывались широкие возможности, которыми можно было воспользоваться в интересах мира и изменить траекторию холодной войны. Однако обсуждение этих возможностей разочаровало президента. По словам его главного спичрайтера и ближайшего помощника Эммета Джона Хьюза, 6 марта Эйзенхауэр сказал своим советникам: «Уже почти семь лет, начиная с 1946 года, насколько я знаю, все, кого это так или иначе касается, только и делали, что рассуждали о том, что мы будем делать, когда Сталин умрет: как это изменит общую ситуацию и как повлияет на наш политический курс. И вот он умер — и мы решили посмотреть, какие блестящие идеи подготовило правительство, какие планы предложены. Выяснилось, что результат семилетнего трепа равен НУЛЮ. У нас нет плана. У нас нет даже общего понимания того, что изменится с его смертью. Это… это преступно. Вот все, что я могу сказать». Как едко заметил Эммет Хьюз, «никто не посмел с этим спорить»[337].

Эйзенхауэра обескуражило то, что отсутствие у администрации плана действий очень скоро стало достоянием гласности. В тот