Кто мы такие? Гены, наше тело, общество - Роберт Сапольски

Выходит, издавна случалось, что мертвые оказывались не такими уж мертвыми, и разложившееся тело – неплохой способ исключить этот вариант. Я подозреваю, что другая причина желания вернуть тело связана с иррациональной энергией, которую мы вкладываем в отрицание. Ребенок впервые видит мертвую птицу, и родители неловко бормочут: «Она уснула»; дедушка отправился в больницу и просто не вернулся – наша западная модель смерти строится на иносказаниях и отрицаниях, дополненных шепотом и хождением на цыпочках вокруг мертвых – как будто они и правда всего лишь дремлют. Элизабет Кюблер-Росс в своей знаковой работе показала, что люди нашего общества, как правило, реагируют на трагедию – смерть, весть о неизлечимой болезни – довольно стереотипной последовательностью стадий, и прежде всего это отрицание (за ней обычно следуют гнев, торг, отчаяние и, если повезет, принятие). Чтобы достичь в конечном итоге умиротворенного принятия, необходимо пройти отрицание – и поэтому для многих из нас оно становится жестокой необходимостью: мы берем быка отрицания за рога, просим открыть гроб, чтобы посмотреть на лицо близкого. А для этого нужно тело.

Иногда тело нам нужно не столько для того, чтобы убедиться, что человек умер, сколько для того, чтобы понять, как он умер. Это может принести утешение – «смерть была безболезненной, он не успел ничего почувствовать». Это может касаться мрачного мира судебной экспертизы, где главное – последовательность: «она была уже мертва, когда произошло X». Иногда «как» может утешить нас, дав новое знание об умершем: он совершил героический поступок, принес жертву, подтверждающую групповые ценности. В книге «Там, где течет река» Норман Маклин писал об убийстве своего беспутного брата. Его забили до смерти неизвестные бандиты, и вскрытие показало, что у него были сломаны мелкие кости в кистях рук. И, «как и множеству шотландских священников до него, приходилось, насколько это возможно, утешаться верой, что его сын умер сражаясь». Похожим образом многие люди почувствовали облегчение, узнав, что пассажиры захваченного самолета, разбившегося 11 сентября в Пенсильвании, оказали мужественное сопротивление.

Желание вернуть тело также иногда связано с тем, что мы считаем духовным благополучием умершего. Тлинкиты на Аляске, например, считают, что тело необходимо для успешного переселения душ. Нуба в Судане делают мужчинам обрезание только после смерти, это условие загробной жизни. Современнейшая англиканская церковь для погребальной церемонии требует тело, которое можно будет благословить и предать вечному покою. Некоторым культурам нужно не просто тело, но все тело. Поэтому ортодоксальные евреи хранили для погребения зубы, ампутированные конечности и удаленные аппендиксы (отсюда и недавние фотографии ортодоксальных евреев, которые прочесывают место террористической бомбежки в поисках разбросанных частей плоти).

Еще одна причина желания вернуть тело – не для благополучия мертвых, но для благополучия (духовного или иного) тех, кто этим телом располагает. В «Делах загробных», на удивление занимательной книге о кросс-культурных аспектах смерти, антрополог Найджел Барли указывает на то, что «тела мертвых принадлежат не им». Погребальный ритуал, в центре которого тело, – несравненная возможность разделить, утвердить, внушить и оживить групповые ценности, а сами похороны весьма подходят для того, чтобы делать политику, менять расстановку сил, оказывать внимание, а для скорбящих – возможность своим благочестием в горе заслужить уважение, пышностью погребальной церемонии снискать одобрение. Правильно устроенные похороны политического мученика могут побудить потенциальных крестоносцев к жертвенному безумию убийства. Во множестве культур погребальный ритуал отражает триумф потребностей группы над нуждами покойного (если таковые существуют). И мало что сравнится с государственными похоронами с точки зрения возможности для правительства проявить силу и солидарность, подать сигнал «держитесь от нас подальше». Вспомните казалось бы странный акт, когда атеисты из Советского Союза в 1920-е забальзамировали тело Ленина, словно какого-нибудь славянского святого. Но, как подчеркивает Барли, именно такова была цель – послание немытым русским крестьянам: «Мы сокрушили Церковь и заменили ее». Это и породило жутковатый ритуал мумифицирования покойников из коммунистической верхушки.

Групповая ценность похорон сохраняется, даже если речь не идет о сильных мира сего. Подумайте, как мы превозносим покойников. Мы вынуждены говорить хорошее, славить, восхищаться и преувеличивать добрые дела человека. Иногда это требует довольно избирательной фильтрации воспоминаний или даже выдумок – если человек был негодяем или если плакальщик работает по найму и лично не знал покойного. В нашем обществе добрые дела, восхваляемые в погребальных речах, берутся из списка, в котором первые позиции занимают верность, преданность детям и престарелым родителям, религиозность, трудолюбие и увлечение кулинарией. Если похоронные ритуалы – в каком-то смысле урок следующим поколениям («вот как это делается, вспомните это, когда придет мой черед»), то одобряемые ценности весьма эффективно поддерживают традиции и конформизм, как будто нашептывая нам на ухо от лица супер-эго: «Каким я хочу запомниться?»

Получается, похороны вынуждают изображать покойного практически святым. А когда хоронят кого-то, кого это общество действительно считает святым, – берегитесь. В этой области изречение Барли о том, что тела мертвых принадлежат не им, перестает быть просто метафорой. Когда в Иране умер Хомейни, обезумевшие толпы в трауре так стремились коснуться возлюбленного аятоллы, что опрокинули гроб и разодрали саван. Барли рассказывает историю смерти Елизаветы Тюрингской в 1231 году, столь благочестивой и несомненно святой, что толпа мигом расчленила ее тело на мощи. Еще более дико звучит история святого Ромуальда (XI век): в старости он совершил оплошность – упомянул о своих планах переехать из родного города в Умбрии. Местные, обеспокоенные, что какой-то другой город может завладеть его мощами, быстро сговорились его убить.

Тело может служить и для разрешения культурных конфликтов. Когда в 2001 году американская подводная лодка случайно потопила маленькое японское рыболовное судно, американское правительство организовало поисковые работы, потратив миллионы долларов, чтобы достать тела покойных. В том числе обратились к профессору-религиоведу за рекомендациями, как уместнее формулировать сообщения об операции, каким образом и в какое время дня поднимать тела, чтобы соблюсти японские традиции.

И напротив, иногда тело используется для демонстрации ценностей, враждебных для другого общества. У маори есть сказка о человеке, который получил тяжелые повреждения в бою и попросил товарищей быстро отрубить ему голову и забрать с собой при отступлении, иначе ею завладели бы враги, чтобы высушить и выставить как трофей. Вспомните, как пробирает мороз по коже от фотографий, на которых толпы сомалийцев волокут по улицам американских погибших или тела американских солдат-контрактников, которых сожгли и публично повесили в Ираке. Мобуту, правитель-клептократ Заира, в последние дни своей диктатуры, по слухам, откапывал кости своих предков, чтобы их не осквернили повстанцы. И похожим образом, хотя прямой угрозы враждебности не было, когда Соединенные Штаты оставляли Панамский канал, в посылки, отправляемые обратно в Америку, они упаковывали не только видеомагнитофоны и микроволновки, но и тела, выкопанные с американского кладбища.