Олива Денаро - Виола Ардоне

вспоминать не хочется, но ты должна знать: он это делает только потому, что хочет помочь. Чем больше ты ему объяснишь, тем будет лучше.

– И что тогда ждёт... ну, этого? – спрашиваю я, не сводя глаз с Лилианиных фотографий.

– Ему предъявят обвинения в похищении и сексуальном насилии.

– Старшина сказал, что мне никто не поверит и что судья ничего делать не станет.

– Что ж, возможно и такое, – отвечает она. – Сабелла, конечно, хорош, но результата я обещать не могу. Если решишь продолжать, то только ради себя самой, ради того, чтобы людям правду сказать.

У меня сводит живот: я пока не знаю, будет ли мне это по душе. Правда ведь и в том, что моё сердце всякий раз начинало биться сильнее, если я видела, как он стоит на той стороне улицы, ожидая, пока я пройду мимо. И в том, что я расстраивалась, когда та сторона улицы оказывалась пуста и никто не провожал меня взглядом до самой грунтовки, ведущей к дому.

Маддалена продолжает перелистывать страницы, и на одной из них вдруг возникает материно лицо в обрамлении шали, которую она отдала мне в день похищения.

– Мне нравилось ходить в школу, ведь тогда я знала ответы на любой вопрос, а теперь уже ничего не знаю. Соседи ждут, что я пойду к алтарю, и ей, – я указываю на фотографию, – наверное, это бы тоже понравилось. Брат, похоже, хочет, чтобы я вышла замуж за Саро, нашего с ним друга детства, но тот женился бы на мне только из жалости, а я не хочу принести ему несчастье. Не говоря уже о том, что тем самым подвергну опасности всю его семью, и им в конечном итоге придётся расплачиваться за мой грех. И потом, есть ещё отец: если я отступлюсь, он будет разочарован. Слишком много унижений принесла ему эта история, слишком много пересудов, косых взглядов: вон, и сердце не выдержало...

Колени дрожат, мне так стыдно, что я даже в глаза ей взглянуть не могу.

– Я стольких людей растревожила из-за глупой ошибки, в которой сама виновата не меньше, чем тот человек. Но правда в том, что я трусиха. Какой из меня пример?

Маддалена берёт мою руку и кладёт на материну фотографию.

– Смелость подобна растению, – говорит она, – ей нужна забота, хорошая почва, вода, солнечный свет... Представь, что двое стали свидетелями преступления и узнали убийцу: вот только он принадлежит к весьма влиятельной семье. Что они сделают? Заявят на него или промолчат? Если знают, что им отомстят, то, конечно, молча пойдут домой. Героями в одиночку не становятся. И мы с адвокатом Сабеллой сюда приехали вовсе не для того, чтобы уговорить тебя что-то сделать, а для того, чтобы ты знала: если захочешь – сможешь.

Какое-то время мы обе молчим. В открытое окно доносится радио: «Ренато-Ренато-Ренато...», – поёт Мина. А ведь подобные песенки, в которых свободные, лишённые предрассудков девушки обвиняют парней в том, что те ещё ни разу не целовались, – тоже вранье: в реальной жизни нам лишний раз вздохнуть – и то смертный грех. «Ренато-Ренато-Ренато...» – всё повторяется навязчивая строчка, пока музыка не умолкает и не наступает тишина.

– И как ты после всего этого? – спрашивает вдруг Маддалена: единственный вопрос, которого мне до сих пор никто не задал, наконец прозвучал.

– Не знаю, – говорю я, глядя на материну фотографию, словно признаюсь в этом именно ей. – Я ведь даже не помню, какой была раньше.

Магдалина молчит, не отвечает, а моя рука гладит материно лицо: каждую её морщинку, каждую боль. Так нас и застаёт заглянувшая в комнату Лилиана.

– Адвокат Сабелла приехал, – объявляет она.

57.

Адвокат, устроившись во главе стола, первым делом достаёт из чёрного кожаного портфеля несколько листов бумаги, кладёт их перед собой.

– Итак, для начала мне хотелось бы попытаться восстановить хронологию событий, – говорит он, когда я сажусь рядом с отцом, и сразу, без дальнейших предисловий, переходит к сути: – Что именно произошло вечером 2 июля этого года?

– Положа руку на сердце, синьор адвокат, тут и рассказывать-то нечего, – начинает отец. – Оливу силой, против её желания, взял известный всему городу подонок: каждый знает, что у этого юнца совесть нечиста...

– Это не важно, – тотчас же перебивает его адвокат, не отрываясь от своих записей. Почерк у него мелкий и такой же аккуратный, как внешний вид.

– То есть как – не важно? – разочарованно переспрашивает отец и глядит на Кало так, будто тот его надул.

– Синьор Денаро, позвольте мне объяснить, – Сабелла, надев очки, приглаживает волосы, – для судьи имеет значение не то, кем является обвиняемый, а то, что именно он совершил, если, конечно, совершил.

– Это такие, значит, у нас теперь законы? – схватившись за голову, восклицает отец. – Праведник перед грешником себя обелять должен?

– Для закона нет грешников, есть только виновные или невиновные, пока не доказано обратное, – поясняет Сабелла. Отец понуро умолкает, отчего Кало с Лилианой, кажется, смущаются, а мне на какое-то мгновение даже становится его жаль, поскольку адвоката он, как ни старается, понять не может. Вот бы выскочить сейчас из этой гостиной и бежать что есть духу, как после памятного чтения розария у синьоры Шибетты! Но тут я вспоминаю, о чём мы с Маддаленой говорили в Лилианиной комнате, и, косясь на неё, робко спрашиваю:

– Синьор адвокат, а можно я скажу?

Все оборачиваются ко мне – все, кроме Сабеллы, который кладёт перед собой чистый лист и снова берётся за авторучку.

– Слушаю, – отвечает он и, по-прежнему не поднимая на меня глаз, готовится записывать.

Сердце колотится так сильно, что я боюсь, как бы по комнате не пошло гулять эхо. Слова всегда были моими друзьями, но сейчас я, сколько ни ищу, не могу найти подходящих: разбежались, попрятались. Защищать Саро или синьорину Розарию – одно дело, но теперь-то мне приходится говорить за себя! Сколько я ни пытаюсь начать, фразы растворяются, не успев слететь с языка, ведь рассказать об случившемся – значит пережить это снова, на сей раз прилюдно, не имея возможности скрыть правду. Рука сама собой тянется к груди, теребит пуговицу на блузке, как привыкла делать в школе, отвечая урок, с её товаркой на чёрном халатике. Закрываю глаза – и вот я снова